Тропинка в никуда - [32]

- А мне что, здесь лучше? Там хоть люди будут, поговорить будет с кем. Но пока не посадили, я хоть несколько денечков как человек поживу, блаженно улыбнулся он.

- Да ты дурак, ты сумасшедший дурак... Что ты городишь, пустомеля? Ты на кого хвост поднимаешь? Я тебе скажу... Я вот что скажу, - оглянулась она было на насторожившегося Закурдайло. - Эта девушка дочь миллионерши. Я хотела за неё богатый выкуп потребовать. Даже больше скажу - уже потребовала, и она согласна... Очень богатый выкуп... Все бы зажили, как люди...

При словах о миллионерше Закурдайло вздрогнул и бросил мимолетный хитренький взгляд на Ядвигу.

- Зажили бы, - расхохотался Матвейка. - Ты бы все денежки прикарманила и умоталась бы от нас, убогих... Ты уж всех-то вокруг себя за дураков не держи. Не одна ты такая умная...

Да, не так уж глуп этот инвалид... От того, что он обо всем догадался с такой легкостью, Ядвигу охватило чувство жуткой досады, граничащим с закипающей в груди бешенством.

- Положи ружье, зараза..., - прошипела она и, презрев опасность, медленной, но уверенной поступью пошла прямо на Матвейку.

- Остановись, остановись, - шипел он в свою очередь. Его указательный палец лежал на курке короткоствольного ружья.

А Ядвига продолжала идти к крыльцу.

- Эй, ты, обалдела, - решил вмешаться и Закурдайло, сообразив, что, если её убьют, ему придется срочно сматываться, и не получит он своего обещанного гонорара. - Брательник-то твой, видать, ухарь ещё тот... Поберегись, девка...

- Плевать на него, гада, - шипела Ядвига, продвигаясь к крыльцу. Ненавижу его... Я его голыми руками возьму...

- Остановись! - громко крикнул уже напуганный Матвейка.

Этот громкий крик словно подхлестнул Ядвигу. Она резко дернулась с места и бросилась к крыльцу...

... В ночной тишине грянул оглушительный выстрел...

10.

- Какая теплая сегодня погода, - произнес Саша, сидя в машине Лозовича. - И не скажешь, что сейчас декабрь. Вот судя по запахам, словно март... Весной пахнет, Владимир Игоревич...

- Какой там весной? - пробурчал Лозович, умело маневрируя по занесенным снегом сельским дорогам. - Жуткий кошмарный декабрь, со снегом и заносами... И так-то ехать невозможно, а эти ещё лихачат, выпендриваются... Зло берет только...

- Я не совсем в том смысле, - возразил ему Саша. - Понимаете, у меня всегда весной на душе была какая-то тревога, пробуждались всякие воспоминания, мысли... Даже парадоксальные на первый взгляд... А сегодня у меня просто жуткая, невероятная тревога на душе. Как будто что-то давит, гнет к земле... То есть, с одной стороны, тяжело на душе, а с другой, наоборот, легко... Как будто я вижу свет в конце длинного темного тоннеля...

- Вы если можно, поконкретнее, Саша. Вы вот сказали, что вам кажется, мол, Борис - это ваш сын. Но почему вам так кажется? Ведь я вам показал его фотографию, и у вас ничего в душе не шевельнулось. Хотя, ведь он действительно очень похож на вас... А вот от запахов, дуновения теплого ветра у вас в душе что-то происходит...

- Я, наверное, не совсем нормальный человек, - безо всякой обиды, улыбаясь, произнес Саша. - Да, что-то мне эта фотография ни о чем не говорит... Я не чувствую человека на ней. Это неживой клочок бумаги... Это нечто абстрактное, Владимир Игоревич... Не узнаю я этого человека...

- Так, Саша... Вот мы подъезжаем к этой самой станции Машкино, где я обнаружил эту самую газету... Вы не волнуйтесь, не напрягайтесь... Походим с вами по станции, погуляем, покурим... Вот и все. Вспомните, так вспомните, не вспомните, так и не надо. Я тогда другими методами буду действовать... Найдем эту вашу Ядвигу Козырь... Не поздно бы только было, тяжело вздохнул он. - Но от вас ничего не требуется... Дышите, вдыхайте запахи теплого западного ветра...

Он припарковал машину около облезлого зданьица станции. Ветрено, грязно, серо... Идет мокрый снег... Однако, действительно тепло как-то по мартовски...

Они зашли в здание станции, затем вышли на перрон. Саша шел в своей теплой зимней куртке "Аляска", с непокрытой седой головой, заложив руки за спину и о чем-то напряженно думал... Иногда он даже закрывал глаза, а потом резко открывал, чтобы не наткнуться на что-нибудь...

Лозович шел за ним, отставая примерно на шаг, чтобы не мешать ему думать и вспоминать...

Вдруг Саша остановился как вкопанный. Крепко зажмурил глаза, сжал кулаки...

- Что с вами? - встревожился Лозович. - Вам плохо? Пойдемте тогда в машину... А то попадет мне тогда от вашей Веры, если вам тут из-за меня плохо станет?

- Мне..., - пробормотал Саша. - Нет, нет, мне не плохо... Я нормально себя чувствую, мне просто страшно... Я не знаю, от чего, только очень страшно... Я боюсь всех людей, идущих навстречу, мне кажется, они желают мне зла... Почему у них такие злые, ожесточенные лица, почему они не радуются жизни, как я? Что с ними происходит?

- Да нормальные у них лица, - сказал Лозович. - Обычные серые лица обитателей Подмосковья. Не злые, а усталые, озабоченные... Чему им радоваться? Сами вокруг поглядите, есть тут чему радоваться? Мрак один...

- Да, да, да, - вдруг громко закричал Саша. - Мрак, мрак один... Темнота и мрак! И боль, жуткая боль... Меня ударили по голове, и мне было очень больно... А потом ещё били, били, постоянно били. За все - за то, что хочу есть, за то, что не так посмотрел, не то сказал... За то, что не знаю, как меня зовут, как моя фамилия... Все били, и бомжи, такие же, как я, и милиционеры, и обычные граждане... Я несколько лет так прожил, Владимир Игоревич... Из меня выбили все человеческое... Я постоянно хотел есть, мне было страшно холодно, я был всегда болен, у меня болели сердце, голова, живот, руки, ноги, происходили страшные рези в желудке от недоедания, от того, что я жрал всякую гниль... И постоянно били... Так я жил, пока меня не подобрала около своего дома Вера Петровна, святая женщина... - Он хлопал длинными ресницами, и из его небесно-голубых глаз по бледным щекам текли слезы. - Мне так с ней хорошо... Я наслаждаюсь каждой минутой общения с ней... А сегодня я убежал с вами из дома... Она заботится обо мне, она лечит меня, одевает меня...