Тропами карибу - [107]

Этот поворот на сто восемьдесят градусов был вызван опасением, что численность оленьего стада может превысить возможности его прокорма в зимних условиях. После многих лет борьбы с волками административные органы увидели в волке полезный, более того, необходимый регулятор процесса размножения оленей и отказались от программы его уничтожения. Это был колоссальный шаг вперед в общественном понимании того, где кончается действительная охрана диких животных и начинается безрассудное избиение козлов отпущенья.

Как-то ночью произошло жутковатое, как наважденье, событие: к нам на гору поднялся большой волк. Мы обнаружили его следы утром на свежевыпавшем снегу; они вели вверх по тропе к бараку и загону. Возможно ли, что вместе со стаей, рыскавшей по округе, бегал Курок и что он решил «заскочить домой», когда стая пробегала мимо? Однажды нам уже показалось, что он приходил ночью, но тогда не было снега и мы не обнаружили никаких следов.

7 октября мимо нас прошел последний олень. Для нас это была последняя из миграций, как удары пульса отмечавших время нашего пребывания в Арктике.

В одной стае с волками

Теперь, когда Тутч выходила с нами на прогулки, возникли новые трудности. Она побаивалась волков, стремилась командовать ими и страшно ревновала нас к ним. И вот однажды случилось то, чего мы больше всего боялись: она увела волков гулять и потеряла их.

Вернулась она до того довольная собой, что нам невольно пришла в голову мысль: уж не сделала ли она это нарочно?

Мы отправились искать их и разошлись в разные стороны. Пригорюнившись, сидела я на какой-то горной гряде, как вдруг волки окружили меня, мягко тычась носами мне в ноги и тихонько скуля — признак обеспокоенности случившимся.

Впрочем, они отлично сумели бы заблудиться и сами. Это уже было с ними однажды, еще до того, как Тутч стала выходить на прогулки. Мы бродили по незнакомой местности. Внизу под нами, в ивняке, шумела река; должно быть, решив, что это их родная река и теперь все просто, волки побежали от нас под гору и пропали. Когда мы наконец собрались все вместе, они были вне себя от радости, Казалось, их радость была прямо пропорциональна тому нервному напряжению, которое владело ими, пока они блуждали одни. Волки не отходили от нас ни на шаг и, лишь завидев родную гору, побежали вперед.

Им всегда было важно, чтобы на прогулке присутствовал каждый член стаи.

Если Крис, не дожидаясь меня, выпускал их из загона, они мчались под гору за ним следом, но затем, спохватившись, неслись обратно разыскивать меня. Если он уходил вперед один и я выпускала их без него, они сбивались кучкой вокруг меня и не думали отправляться на прогулку, прежде чем я не обласкаю каждого.

Волки подпрыгивали, чтобы поцеловать меня, и их хвосты при этом волновались, а когти невинно царапали мне щеки.

Когда Тутч стала выходить вместе с нами, на нас свалились две смехотворные обязанности. Во-первых, мы должны были защищать пятерых взрослых волков от собаки. Они лезли к ней целоваться, а она хватала их зубами за морду и не отпускала. Помимо того, кому— либо из нас приходилось садиться на землю и принимать на себя все те бурные ласки, которые они не смели излить на собаку. Волки прямо-таки изнемогали от любви.

Тутч была не в ладах и с «нашим» вороном. Восемнадцать воронов, постоянно державшихся возле нашей стоянки, улетели, возможно, обнаружив где-нибудь труп оленя. Лишь один из них предпочел избрать своей резиденцией склон Столовой горы, где он подбирал объедки. Он сопровождал нас на прогулках и, как все вороны, любил общество волков. Когда мы доходили до открытых песчаных отмелей, ворон затевал игру. Подпустив к себе волков футов на шесть, он отлетал и снова поджидал волков. Это была воронья игра в салки, и он был способен играть в нее десять минут подряд. Когда волкам это надоедало, ворон сидел на месте и каркал, пока они снова не подбегали к нему.

Однако с Тутч у ворона была вражда. Должно быть, собака портила ему жизнь у нас на горе. Он держался от нее подальше, чтобы она не могла захватить его врасплох, и, каркая, пикировал на нее сверху.

Он каркал и на нас, но уже совсем другим тоном. Ему представлялось, что он состоит с нами в каких— то отношениях — мы были уверены: не враждебных. Он сопровождал нас, медленно махая крыльями. Иногда с забавно— небрежным 300 видом, как бы говорившим о том, что он знает, что делает, ворон наклонял голову и почесывал ее лапой.

Собаку снедало неимоверное честолюбие и самомнение. Вокруг нее царила атмосфера любви и игры, но бывший вожак собачьей стаи по-прежнему боролся лишь за то, что наполняло раньше его жизнь: престиж и власть. Собака и волки психологически жили в совершенно различных мирах.

Собака чувствовала себя одинокой. Она все еще нет— нет да посматривала с края горы в опустелую тундру: не покажется ли там Курок. Проходя мимо холма, на котором в свое время проживала Серебряная грива, она поднимала на него глаза. Собака не могла найти себя, и это нас огорчало. Ведь это мы вырвали ее из нелегкой, но полнокровной жизни, в которой у нее был авторитет, полезный труд, общение с себе подобными и бурные восторги во время путешествий. Мы даже подумывали о том, чтобы возвратить ее эскимосам при отъезде из Арктики, но потом оставили эту мысль. И вот почему. Тутч видеть не могла свое вьючное седло, даже пустое. Когда она ложилась и ждала, пока его нагрузят, ее глаза тускнели, в них появлялось напряженное выражение. Мы просто не в силах были вновь ввергнуть собаку в рабство и вскоре вообще перестали навьючивать ее.