Тропа длиною в жизнь - [9]

– Силута, дай помогу. А то ты камень не удержишь, он тебе руку обожжет.

– Головастик, скажи отцу, чтобы завтра на охоте поосторожнее был. Они в какой-то овраг будут спускаться, ногу может вывихнуть.

– Эй, Сосновая Шишка! Подержи денек свою младшую дома. А то как бы она себе ногу сучком не распорола и не охромела бы!

Его выслушивали молча, хмуро. Женщины порой следовали советам – и все кончалось благополучно. Мужчины – никогда. И вывихивал ногу Головастиков отец, и ломалось копье у Оймирона – как раз тогда, когда должно было нанести решающий удар, и лопались посреди реки связки плота – так, что Грибоед и Сипатый едва вплавь спасались… Но и те, кто следовал советам, не благодарили, не радовались…

Волчонок чувствовал: вокруг него образуется пустота. Его сторонились не только сверстники – взрослые избегали его. Когда по привычке подбирался к очагам послушать охотников, не гнали; сами замолкали и расходились в разные стороны. И отец словно бы перестал замечать своего младшего.

Будто невидимая стена отделила его от общинников. Какой-то колдовской круг, а в центре – он сам. И мать. А потом пришла настоящая беда.

…Он очнулся в страхе. И обрадовался: жив! Сон это, и не про него! И еще больше обрадовался: уж теперь-то поймут, что он может для них сделать, какую беду отвести.

В жилище никого не было. Только его сестренка в своем углу, мурлыча себе под нос, возилась с кусками кожи. Шить училась, должно быть.

Он перебрался к ней поближе и увидел, как побелело лицо этой дуры, как она отшатнулась. Куски кожи упали на шкуру, покрывающую пол.

– Тихо ты, Рыжая! Смотри, не вздумай завтра на реку ходить. Водяные заберут! Поняла?

Она торопливо закивала и вдруг стала икать. Икает, икает – и остановиться не может. Он засмеялся: «Вот дурища-то!» — и, успокоенный, ушел в свой угол.

На следующее утро Волчонок убежал из стойбища и долго носился по окрестным холмам, пронизывал редколесье, скатывался в овраги, забирался в самые глухие уголки. Он один? И прекрасно; он и охотник, и дичь; он – ВСЕ. Никогда еще он не играл сам с собой так самозабвенно, как в этот раз. Последний.

Вернулся к полудню, радостный, еще не остывший от удачных охот, от схваток с чужаками и злыми колдунами. В жилище была только Силута.

– А где Рыжая?

– На реку побежала с девчонками, – неохотно ответила Силута, взглянув на Волчонка с удивлением и тревогой.

(«Тебе-то что до моей дочери?») И уже раздавались голоса оттуда, от тропы, ведущей вниз, к Большой Рыбе, и встревоженные выкрики: «Что? Что случилось?!» И он, зная, что случилось, на безвольных, негнущихся ногах доплелся до своего угла и упал лицом вниз, в шкуры, и зажмурился, и заткнул уши – только бы не видеть, не слышать… …И все же слышал. Девчоночьи голоса:

– Она говорила, что боится. Что Сын Серой Суки наколдовал…

– А мы…

– А она…

– А она все равно…

С этих пор круг замкнулся окончательно. Кажется, он почти не выходил из жилья. (Запрет, быть может? Не вспомнить.) Койра молчала, молчала и Силута. Отец появлялся редко, хмурый, озабоченный. Тоже молчал. Мать не трогал, но и не разговаривал. И не ложился с ней, давно уже не ложился…

Молчание. Невидимый круг, в центре которого – он, Волчонок, и его мать.

(Почему их не убили? Уже став взрослым, Аймик не раз задавал себе этот вопрос и находил один-единственный ответ: только потому, что у детей Тигрольва редко рождались мальчики. Реже, чем нужно, реже, чем у других. Род вымирал, и каждый ребенок мужского пола был на счету. Потому-то и было найдено иное решение. Потому-то и понадобился ни с того ни с сего детям Тигрольва двухъязыкий, хотя до сих пор и без двухъязыкого прекрасно обходились.)

Память почти не сохранила эти страшные, пустые дни. Осталось только одно: уже глубокая осень, и он перед жилищем колдуна. Сзади, полукругом, – старики; не только общинники, соседи тоже. И отец. Он, Волчонок, стоит на коленях на мокрой осклизлой земле, на черных листьях, уже почти ставших землей; дождь не прекращается, и ветер… А он почему-то без рубахи. А впереди, заслоняя телом вход в свое страшное логово, восседает ОН. КОЛДУН! Страшный, – от него и так-то ребятишки шарахались, а женщины сгибались в поклонах, а тут… Сидит неподвижно, что камень, и глаза из-под колдунской рогатой шапки уставил в самую душу, – не оторваться и глаз не отвести. И СПРАШИВАЕТ…

(Ни вопросов колдуна, ни своих ответов Аймик не помнил. Кажется, забыл тогда же, сразу. А вот жуть, исходящую от этой неподвижной рогатой фигуры, запомнил раз и навсегда. На всю жизнь запомнил.)

Вдруг все решилось. Отец откинул полог (а за ним уже белым-бело, и пар, и ясным, чистым холодом повеяло) и сразу к ним. Волчонок почувствовал, как вздрогнула мать, и сам в комок сжался, а он только и сказал:

– Собирай сына! К твоим пойдет, жить там будет, язык ваш узнает. Срок придет – возьмем назад; будет свой толмач. Так старики решили.

Он, глупый, от радости себя не помнил; все торопился и лишь диву давался: почему мать такая грустная и так. медленно собирает его вещи?

А отец даже не присел на хозяйское место. Стоял во входе и ждал.

(ВСПОМНИЛ. Вспомнил-таки! И как только мог забыть это! Мать, уже прощаясь, прижала его к своему заплаканному лицу, а он, спешащий к отцу, мыслями уже в дороге, неловко бормотал: «Ну че ты, мама? Я же к твоим, я же скоро вернусь…»