Тропа длиною в жизнь - [4]

– Эй, ты, вой потише! Из-за тебя я и саму себя не слышу!

Он, почти уснувший, вздрагивает от визгливого голоса. Койра! Главная жена отца. Ненавистная…

Материнское лицо склоняется совсем низко, но пение продолжается. Не пение – почти шепот, обволакивает его, возвращает в сон…

На небесный луг вдвоем

Мы с тобой тогда уйдем…

Свернувшись лисенком, он спит, он уже там, среди звездных следков пробирается к небесной тропе, ведущей в Верхний Мир. Он спит. Он не слышит, не хочет слышать…

(Отцовский голос, вернулся, причитания стервы, голос матери, робкий, оправдывающийся, и…)

Он вскрикивает во сне, – и к нему прижимается мокрое от слез материнское лицо: – Т-ш-ш-ш! Все хорошо, спи, спи…

(Нокак звали того мальчика? Какое было у него детское имя?)

2

– Эй ты, Недоносок! Что ты там крутишься? Иди сюда!

Крепыш. Его всегдашний обидчик, – даром что племянник, хоть и ровесник… Нет, он не прятался от Крепыша у больших очагов. Собравшиеся здесь охотники снова говорили о своих взрослых делах, и так увлеклись, что не заметили малыша, подобравшегося совсем близко, так, что можно было бы всласть послушать… Но теперь, конечно, все пропало. Ничего не поделаешь, надо идти к тем… Он подбирает палку, долженствующую изображать копье, и плетется на край стойбища, где его поджидает ватага мучителей.

Он – олень, тщетно пытающийся спастись от охотников, бегущий с пригорка на пригорок, то сквозь кустарник – и по глазам хлещут ветки, то через редколесье – и копыто рано или поздно спотыкается о корень; или он – кабан, или даже мамонт… Конец один: удары палок-копий сыплются на поверженное тело, в бока врезаются босые пятки пляшущих и орущих победителей. Чувствительнее всех, конечно, удары Крепыша.

Нет, он вовсе не был таким уж злым, этот ужасный Крепыш, он, пожалуй, даже любил свою жертву – по-своему. Кончится охота – вздернет дичь с земли, дружеский тумак отвесит или просто стиснет так, что кости хрустнут, и спросит с ухмылкой: «Ну что, Сын Серой Суки! Понял, каково оленю? А теперь – купаться!»

Однажды (помнится, они собирали улиток… или просто на берегу сидели?) он спросил: – Слушай, Крепыш! А почему это я все время дичь? Тот не обозлился даже, удивился: – Ха! Охотник-то ты никакой, а вот дичь – хоть куда! – и расхохотался во всю глотку. Следом захихикал Лизун (второй племянничек! Хуже первого), а там и все остальные.

…Но это была правда. Действительно, как охотник он вызывал еще большие насмешки: копье его било мимо загнанной дичи, куда-то в землю; он прыгал и орал, но не пинал лежавшую тушу. А вообще-то…

(Неудивительно, что он не может вспомнить свое детское имя. Других тоже вспоминает только по кличкам. Дети Тигрольва, даже взрослые, и друг друга-то предпочитали именовать по прозвищам: считалось, что имя может подслушать злой дух. Или враг – колдун из другого Рода. Подслушает – нанесет его владельцу непоправимый вред, а то и к предкам отправит. Лучше не рисковать, особенно с детьми… Все так, и все же… Сами клички говорили о многом.)

А вообще-то, ему даже нравилось быть «дичью». Порой он и в самом деле почти ощущал себя зверем – оленем, кабаном, – и это было здорово, несмотря на синяки. Но эта их игра закончилась сразу, неожиданно для всех.

…На этот раз он был медведем, и его окружили, и, конечно же, герой Крепыш, Первый Охотник всех Родов, должен был нанести решающий удар. И вот, выкрикнув охотничий клич их Рода, весело и страшно блестя глазами, с копьем наперевес Крепыш идет на него, жалко и неумело рычащего, поднявшего вверх беспомощные руки-лапы. И тут он вспомнил, как настоящий медведь всего несколько дней назад подмял под себя настоящего охотника, Хромонога…

…Перед ним были враги, пришедшие, чтобы взять его мясо и шкуру. И самый опасный – этот, с копьем, их вожак. Вот его-то и нужно первым… И тут… Глаза непобедимого героя расширились, губы раскрылись, дрогнула палка-копье… И зверь, торжествующе рыча, уже всерьез рыча, навалился на своего врага, успев заметить краем глаза, что остальные охотники без оглядки улепетывают вниз по склону.

…Все кончилось, и Крепыш, задом отползая от него, бормотал, уже не в испуге – в смертельном ужасе: «Ты че, Волчонок, слышь, ну ты че?..» А он, и сам не понимая, что произошло, бормотал в ответ: «Ну как с Хромоногом было? Бурого тогда остальные завалили. Ну я и думал…»

Крепыш немного посидел, приходя в себя, потом, не глядя на него, поднялся на ноги, отряхнулся, потрогал свежую ссадину и пронзительно свистнул в четыре пальца. Ватага появилась почти сразу; видимо, далеко не отбегали. Подбоченившись, вожак внимательно оглядел потупившихся, смущенно шмыгающих носами соплюшек — всех вместе и каждого в отдельности – и презрительно сплюнул:

– Ну что, охотнички? Помет гадючий! Хорошо, с Хромоногом были не вы, дохляки!

Ватага сопела, переминалась с ноги на ногу, молчала. Наконец не выдержал Лизун: – Слушай, Крепыш! А давай снова… Но в ответ последовала хорошая затрещина. Больше они к этой игре не возвращались. Никогда. И к нему отношение переменилось: не только перестали мешать заниматься своими делами, но и сами явно старались держаться в стороне. Похоже, насторожились и взрослые; им рассказали, и, казалось, рассказали больше того, что было на самом деле.