Трофейная пушка - [2]

В таком наступлении все решает работа. И послал комбриг майора Проскурякова вперед с дивизионом потому, что был он работяга. Если бы потребовалось послать дивизион на прямую наводку против танков, комбриг не тронул бы Проскурякова, и потому что берег его как старого кадрового офицера, и потому что командиры для таких дел у него были более отчаянные, более вспыльчивые. У тех командиров наград было больше, чем у майора Проскурякова, на заметках у большого командования были они, но не майор Проскуряков.

Они сейчас уже далеко от фронта, в дубовом лесу выжаривают вшей из одежды, моются, бреются, ждут обеда и отрядили ординарцев за самогоном, а он вот тут с дивизионом возле паршивого мостика застрял. Он со своими солдатами почти волоком тащит машины и пушки. За то время, как оторвался от бригады, пушки его стреляли только раз, и теперь он не досчитывается сорока бойцов и половины снарядов. Сколько еще идти следует, почти не евши и не спавши?

Спят сейчас бойцы в машинах и возле машин на грязной, размешанной стерне, не по уставу спят, они просто заслуженно отдыхают. Обувь у солдат разбита, гимнастерки полопались на спинах и зашиты, у кого через край, у кого онучи вместо заплат пришиты. До первого мая еще двадцать дней — тогда дадут новое, летнее обмундирование; срок в нашей армии по смене обмундирования приурочен к великим дням: первый май — летнее, седьмое ноября — зимнее — настоящий праздник. Заведено носить нашему солдату одежду от праздника до праздника, от осеннего до весеннего. Это межобмундировочное время на войне пережить трудно.

Майор Проскуряков смотрит на местечко, уютно расположившееся в ручьевине. Местечко, совсем не потревоженное войной. Оно в стороне от больших дорог, его не видать издали, и нет в нем никаких сооружений, годных для обороны. Одна только церковь в середине местечка, у нее снят купол вместе с колокольней, и свечи тополей берегут остатки церкви, собою загораживают ее от войны.

Ни одного дома в местечке не разбито, и воронок в огородах нет. И потому оно такое тихое и улыбчиво-грустное от вешнего томленья. Горланят в нем петухи, людей на улицах пока не видно, коровы недоенные мычат. Попрятались люди, окна сверкают, улыбаются белые хаты солнцу, улыбается местечко своим солдатам, зовет их, приветствует.

Глядя на это местечко, майор Проскуряков тихо радовался ему и чуть завидовал людям, живущим в нем, жалел тех солдат, которые не дошли до него и не видели, как разморенно стоит вода в разлившихся по прилужью ручьях, как кружат и голосят над ними похотливые бекасы, как озаряются зеленью бугры за речкой, и вишневые сады возле хат задумчиво ясны перед цветеньем, у крайнего дома вот уж три или четыре круга прогнал курицу красный петух, не щадит его жена, не дается.

Майор Проскуряков думал только о тех солдатах и командирах, которые погибли недавно. Их он помнил отчетливей, и даже лица людей, и то, как они погибали, ему помнилось. Других, что прошли за годы войны вместе с ним еще и до дивизиона, тех, с которыми он валялся по госпиталям, майор уже не мог представить в отдельности. Не было времени и места, где бы вместились ушедшие от него люди — слишком их было много.

И жалости, той обычной жалости, со словами и слезами, тоже у майора не было. Майору Проскурякову просто хотелось, чтобы жили люди, дошли бы вот до этого местечка, полежали бы на ломкой стерне, помечтали о еде и победе. Но ничего этого им уже не доведется пережить, хотя и живы они еще в воспоминаниях майора. Ему помнить друзей своих, болеть за них неутихающей болью. Еще утверждаются где-то наградные листы на них, где-то они еще числятся на довольствии, где-то жена или мать в последних мыслях перед сном думает о них и желает спокойной им ночи.

Так будет еще какое-то время, потом все остановится для мертвых, даже память о них постепенно закатится за край жизни, если и будут их вспоминать, то уж не по отдельности, как Ваньку, Ваську, Петьку — обыкновенных солдат, копавших землю, жаривших в бочках вшей, материвших Гитлера и старшин, норовивших посытней пожрать и побольше поспать. Их будут числить и вспоминать сообща как участников, может, и как героев войны. А они таковыми себя никогда не считали, и никто их при жизни таковыми не считал. И оттого сотрется лицо Ваньки, Васьки и Петьки, будет навязчиво проступать какой-то неуклюжий монумент в памяти, каменный, в каске, чужой, совсем людям безразличный.

Такие длинные и невеселые думы томили майора Проскурякова. Он полулежал на сиденье «студебеккера» с полуприкрытыми глазами и ровно бы спал, но в то же самое время все видел и слышал. Видел он, что у мостика больше курят, чем работают, весело уж больно там, значит, появился среди бойцов потешник, обязательный для каждой роты и взвода. Потешников майор Проскуряков не любил, потому что они чаще всего были хитрецы и лодыри, зубы мыли оттого, что перекладывали свою работу на простачков.

Но спускаться к мостику майор Проскуряков не захотел. Дело клонилось к обеду, он знал, что, как войдут в местечко все эти войска, то выжить их оттуда будет невозможно, пока они не добудут еды и не выспятся. А вид у местечка был сытый и домовитый, так что и ночевать здесь, пожалуй, придется, и он уже мысленно плановал, где выставить и окопать дежурную батарею, как расположить по избам бойцов, чтобы они не дотла объедали хозяев, наелись бы, но при этом не напились до небоеспособности и чтобы в любое время их можно было собрать к бою, потому что в таких вот милых и добрых селениях, при такой вот мирной обстановке дважды два попасть впросак, погубить дивизион, селение это и себя вместе с ними.