Трофеи Пойнтона - [15]

Глава 6

Для Фледы величайшим облегчением было узнать наконец, что ужасный переезд все-таки свершится. К каким последствиям могло бы привести противоположное решение, никто не ведал. Несуразно, конечно, было бы притворяться, будто дело дошло бы до прямого насилия — потасовка, беспорядок, крики; и все же воображение Фледы рисовало драматическую картину, «грандиозную сцену», что-то недостойное и унизительное, связанное со взаимными оскорблениями, и в этой картине, хотя образ миссис Герет, вплоть до жестов и возгласов, заслонял собой все остальные, присутствовал и Оуэн, как-то неясно, однако в общем и целом не воинственно. Он не стал бы смотреть на происходящее, зажав сигарету в зубах, красивый и нагло-спокойный: таким он был бы в романе; прикрыв глаза, она словно видела перед собой увлекательную страницу, по которой подобный персонаж невозмутимо прохаживался. Куда более отчетливо и мысленно краснея от стыда, Фледа с чувством смятения и жалости представляла себе миссис Герет с ее «грандиозной сценой», когда разыгрывать спектакль ей предоставят в одиночестве, миссис Герет, которая, не добившись желаемого эффекта, просто выставит себя необузданной, уязвленной особой, преступившей закон и приличия. Некоторые приметы того, что Фледа будет избавлена от подобного зрелища, обнаруживались не столько — говоря о царившей в Пойнтоне атмосфере — в духе целеустремленности, сколько в нестройном гуле альтернатив, от которых звенело в ушах. Не то чтобы дом был охвачен приготовлениями, но однажды, повернув в коридоре за угол, Фледа увидала миссис Герет, которая словно замерла на месте, с повисшими, как у немощного калеки, руками и горящими, как у искателя приключений, глазами. Когда глаза эти встретились с ее глазами, Фледе почудилась в них какая-то странная темная бравада, и только после продолжительного, на грани неловкости, молчания к приятельницам будто снова вернулся дар речи. Позже, вспоминая об этой минуте, ей мнилось, будто хозяйка дома безмолвно корила ее за укор и в то же время принимала его, не склоняя, впрочем, гордой головы. Но в голосе миссис Герет не слышно было ничего, кроме грусти и доверительности, когда она наконец со вздохом призналась: «Вот стою и раздумываю, что брать с собой!» Фледа готова была обнять ее за это, в сущности, обещание пойти на уступку, громогласное объявление своей готовности согласиться с необходимостью сколотить себе какое-никакое пристанище из скудных обломков кораблекрушения.

Что скрывать — когда после возвращения из Рикса они попытались было начать разгружать корабль, над ними неотступно довлело мучительное замешательство, противоестественная необходимость жертвовать великолепными вещами, которые будут оставлены, в пользу тех, которые будут взяты. Вещи, которые предстояло оставить, тотчас превращались в те самые, которые взять необходимо, и это, как сказала миссис Герет, обрекает человека, поставленного перед таким выбором, вечно совершать порочный круг. Не в силах вырваться из этого порочного круга, она целыми днями страдальчески что-то переставляла с места на место, переносила то вверх, то вниз, сопоставляя несопоставимое. Вот что заставляет так цепляться за каждую вещь, которая с мольбой обращает к тебе свое лицо! Фледа прекрасно умела читать эти лица, исполненные сознания своей национальной принадлежности и грозящей им беды, и она не знала, что ответить приятельнице, когда та спросила, неужели все это, весь этот дом, такой непостижимо светлый и прекрасный в неяркие октябрьские дни, можно вот так просто взять и кому-то отдать. Начать с того, что дом, благодаря какому-то особому эффекту осеннего света, казался даже больше, чем всегда, огромным, и он весь был наполнен меланхолической тишиной, которая, в свой черед, была пронизана воспоминаниями. Всё, всё было в воздухе этого дома — все подробности каждой находки, все обстоятельства борьбы за каждую вещь. Миссис Герет раздвинула все занавеси и сняла все чехлы; еще больше увеличила перспективу для обозрения, открыла настежь весь свой дом — как если бы готовилась принять у себя коронованную особу. В ярком свете переливались дорогие, золотого шитья ткани; старинное золото и медь, слоновая кость и бронза, сравнительно нестарые гобелены и очень старые камчатные скатерти излучали сияние, в котором несчастная женщина видела, словно в крепком настое, слитые воедино все свои прежние увлечения и подвиги долготерпения, все свои прежние ухищрения и победы.

Фледу удручало сознание того, что в конечном счете помощи от нее немного; правда, миссис Герет отчасти сняла с нее чувство вины, легко и сразу ее простив, и после, кажется, не слишком на нее рассчитывала. Сочувствие Фледы, интерес, привязанность ко всему, к чему миссис Герет сама была неравнодушна, вместе создавали силу, которая только еще больше заводила ситуацию в тупик. «Вот было бы славно, кабы я вам со всем своим скарбом изрядно надоела, — как-то раз объявила острая на язык леди, — тогда вы не стали бы со мной церемониться: увязали бы мои пожитки в узлы, велели бы мне свалить в повозку то-другое, и дело с концом!» Но труднее всего Фледе давалась роль, согласно которой ей следовало почитать Оуэна невежей, бесчувственной скотиной, и почти так же трудно было ей переходить из одной роли в другую, чтобы встречаться с ним, когда он наезжал в Пойнтон. Она думала о нем непрестанно, и в его мужественном великолепии глаза ее находили даже больше отрады, чем в дворцовых шкафах, украшавших красную гостиную. Она задавалась вопросом, поначалу очень робко, зачем ему бывать здесь так часто; хотя, конечно, она совсем ничего не знала о его делах, для обсуждения которых он в компании краснорожих мужчин в сапожищах иногда уединялся на час в своей комнате, единственном неприглядном помещении в Пойнтоне: по словам его матушки, сплошь пепельницы да приспособления для снимания сапог и целый арсенал орудий физического уничтожения и истязания: он сам признался как-то, что держит восемнадцать ружей и сорок хлыстов. Оуэн отдавал распоряжения в интересах своей будущей жены, готовился произвести перемены в соответствии с запросами Бригстоков. Учитывая, что дом перешел в его собственность, Фледа находила весьма деликатным его стремление держаться в тени, покуда в доме живет мать, подгадывать время своего появления и отъезда (для чего требовалась немалая изобретательность, ведь он ездил поездом) так, чтобы не попасть ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину, и лишь очень ненавязчиво давать понять матери, что он прибыл с очередным визитом. Все это не позволяло Фледе чистосердечно согласиться с миссис Герет, что он и точно бесчувственная скотина; самое большее, на что она сумела себя подвигнуть, — это не возражать, когда та настойчиво повторяла, будто он ездит сюда надзирать, оскорбительно надзирать за ней! Он, вне всяких сомнений, и правда надзирал, только по-особому, отворотив голову в сторону. Он знал, что Фледа знает теперь, чего он от нее хочет, и повторять это снова и снова было бы с его стороны вульгарно. Это была их общая тайна, и, когда его блуждающий взгляд встречался с ее глазами, само молчание доставляло ему удовольствие, словно служило залогом прочности их союза. Он был не мастак говорить, и поначалу Фледа приняла как нечто само собой разумеющееся то, что к обсуждению дел он более возвращаться не намерен. Затем она мало-помалу принялась размышлять над тем, что, может быть, с кем-то, кто, как она, способен стать для него со временем своим человеком в доме, он стал бы более разговорчив, если бы у него не было еще одной постоянной собеседницы — Моны.