Трое в подводной лодке, не считая собаки - [88]

— Хорошо, позже поговорим.

Якову налили ещё, для восстановления душевного равновесия.

— Ну вот, а ты боялась, даже платье не помялось. Пойдём, Яша, я тебя домой отвезу, а то друзья волноваться будут.

Костя вернулся минут через сорок.

— Это кто был? — спросил у него Ярослав.

— Что, не узнал? Шаховской Яша. Добрейший человек, и, главное, без того комплекта клопов в голове, который меня в бешенство приводит.

— И что, вот так вот князь с тобой вино пил?

— На халяву и уксус сладкий. Гвардейцы — парни, в своей массе, недалёкие и небрезгливые. Этот-то хоть облик человеческий не теряет, а так господа офицеры мимо дармовщинки не пройдут. Навязываться не будут, но угощаются охотно.

Он разделся и сел за стол. Побултыхал кувшин, и, видимо удовлетворившись, продолжил:

— Я всякого тут насмотрелся, и даже на наше будущее посмотрел. Нью дженерейшн, — зло, как будто выплюнул, сказал Костя. — Живут во дворцах, в город выбираются, как в тыл врага, острых ощущений ищут.

— Страшно далеки они от народа? — спросил Слава.

— Типтаво. Я Шувалова Ивана подловил как-то, с компанией. Я этим братам-акробатам показал кое-что, чтоб связь с реальностью не теряли.

Костя отхлебнул прямо из кувшина, кинул в печку письмо и сказал:

— Насчёт Шумахера у меня сомнение есть. Ой томулия далада, ага. Может дождёмся, когда он Ломоносова благословит в заграницы на учение?

— Он до этого, — возразил Саня, — Эйлера и Бернулли из Академии выживет! А Ломоносов? Что Ломоносов? Буйный характером, невоздержанный на язык. Разбрасывался, ни одного дела до ума не довёл и помер. Лисавет Петровне зато знатные оды писал, на сорок листов. Виноградов-то хоть одно дело сделал, но до конца. Так что Ломоносова постараемся сами перехватить, чтоб под нашим чутким руководством химией занимался. А оды — в свободное от работы время.

Грохнула входная дверь и в комнату ввалился Ефим Григорьевич. Мыш мухой подлетел к нему, помог снять шубу. Романов стянул в головы парик и бросил его на кровать. Принюхался к кувшину, молча допил остатки. Тяжело выдохнул, утёр пот со лба и сказал:

— По мне так лучше целый день в атаку ходить, чем во дворцах всякие разговоры с подходцем разговаривать. Ох, и тугой, этот Фёдор Матвеевич, да скользкий. Сорок бочек арестантов наговорил. И всё кругами, кругами. Тьфу. Всё про тебя, Коська, пытал. Откель, да отчего. Князь Мещерский проговорился, и вишь, слухи до Апраксина дошли. А чего хочет, так я и не понял. К себе в гости зовёт. Готовься и ты, зятёк, завтре будешь словеса мудрёные рассыпать. Как бисер по паркету. Мне уж не с руки переучиваться, а ты вроде гладко говоришь.

— Если к себе зовёт, значит ему что-то из-под нас надо. Конечно, не с нашим рылом к генерал-адмиральскому крыльцу соваться, но раз приглашают, то конечно, — рассудил Костя.

На следующий день и поехали. Подъехали к воротам, ливрейный лакей открыл им двери, а другой повёл вглубь дома. Пустота в доме была подозрительная, обычно у хлебосольного Фёдора Матвеевича, как было известно Ярославу, полно народу.

Костя шёпотом спросил у Славы:

— Когда Апраксин помрёт?

— В ноябре двадцать восьмого, — ответил он, и тут же испуганно спросил, — ты что затеял, Костя?

— Тс-с-с-с. Так, на всякий случай, — и негромко добавил, — учись, Мыш. Век живи — век учись. Смотри, запоминай, привыкай. Даст бог, в люди выбьешься, так хоть знать будешь в какой руке вилку держать. Ножик, слава богу, Микеша тебя держать научил, чтоб ему пусто было.

Мыша, однако, до взрослых разговоров не допустили, посадили в коридор, выдали тарелку со сластями и орехами. Начались светские приседания, ещё допетровской эпохи — как бы не потерять лицо перед другими. Однако и это пережили. Фёдор Матвеевич пригласил позавтракать, чем бог послал, а бог к Апраксину, видимо, был милостив, и послал ему изрядно.

За столом Генерал-адмирал продолжал свои ненавязчивые расспросы. Из раздела, не будет ли урона его чести общаться с низкородными. Но Костя его так же ненавязчиво успокоил:

— Из апачских князей, временно терплю лишения.

Апраксину, вообще-то было все равно, из бурятских, тунгусских или апачских был Костя, но на всякий случай спросил:

— А насколько древен ваш род?

— Не могу сказать точно. Ярослав, когда наши взяли Китчиганский плацдарм?

— В тридцать третьем году. До рождения Христова, — не моргнув глазом, ответил Ярослав.

— Ну вот, именно с этого года и идёт моя родословная. Извините, не могу показать, кипу с семейными записями висит у моего отца в вигваме.

— А что такое кипу? — поинтересовался Фёдор Матвеевич.

— Древнее узелковое письмо аненербе, сиречь Наследие Предков. Передаётся из поколения в поколение, от отца к сыну. Нескорые семьи хранят записи по две тысячи лет. Так что мы не самые знатные, но не из последних.

— Хорошо. А что ж вы бега ударились? Неужто сотворили что непотребное?

— По деликатным причинам. Смею вас заверить, ничего, роняющего честь, я не совершал. Разве что бежал из-под венца, но, простите… мало ли таких примеров? На крокодилицах жениться… это выше моей сыновней покорности. А друзья детства — за компанию.

— Гордые, значит, — резюмировал Апраксин, — эх, молодёжь, молодёжь. А что ж по приезду ко двору не пожаловал? Бухнулся бы к императрице в ножки, глядишь, она бы в несказанной милости своей и российским дворянством пожаловала. Деревенек бы отписала. Она ведь о вас спрашивала, велела к ея императорскому престолу доставить апачских и ламутских князцов, чтоб народ ваш под свою руку взять.