Трое в подводной лодке, не считая собаки - [22]

Костя перемахнул через забор, в свете полной луны увидел мелькнувший возле амбара белый призрак. Тихонько отворил заднюю дверь и прокрался в горенку. Успел стащить с себя сапоги, завалился на подушку и заснул мгновенно.

Пурпурный взгляд зари восточной уже озарил край неба. Уже где-то встал пастух, перекрестился, помолился на восток, перекинул через плечо котомку. Вышел из ворот, звонко щёлкнул кнутом. И вот уже мычанье, блеянье прогоняемой в поле скотины пробуждает деревню. Бабы молодые и старухи, с заспанными лицами, одетые кое-как и босиком, торопятся выгнать со двора на пастбище скотину. То тут, то там раздаются то ласковые слова, обращаемые к скромной телушке, то брань глупым овцам и бестолковым коровам, то резкое слово против невежества глядящего исподлобья и глухо мычащего быка. Скрип то отворяемых, то затворяемых ворот, хлоп кнута, разнообразный крик стада, всё смешивается в один нестройный гул.[9]

Дальше кто-то шёл досыпать, а хозяйки начинали топить печи, ставить хлеб и готовить еды на день. Глашка после утренней дойки уже умылась и причесалась, а теперь ворочала квашню. На её лице блуждала загадочная улыбка.

При таком раскладе спать Костя уже не мог. Под окном как дивизия Будённого проскакала. Он со стоном поднялся, покачался из стороны в сторону, не открывая глаз, но сил в себе встать всё-таки нашёл. Выполз в залу, что одновременно служила столовой. Все, кроме Сашки были на ногах.

— Всем с добрым утром. Анна Ефимовна, — спросил Костя, — а кофе где у нас?

Слава жевал корку хлеба с молоком, блудливо отводил глаза и смотрел большей частью в стол. Анна о чём-то жизнерадостно щебетала. Костя сразу всё понял. Пробормотал: «Не вынесла душа поэта». Вообще-то Костя нечто подобное предполагал, но думал, что клинья к Анне начнёт бить Сашка, а рафинированный интеллигент Ярослав со своей любовью окажется на обочине. Поморщился, — «и то хорошо». Стал бы у нас тут вместо мужика страдалец, мучайся потом с ним. «М-да, — подумал он ещё раз, — Славик-то непрост. Что-то я в нём не разглядел». Ещё раз посмотрел на хозяйку, пропустил мимо ушей её фразу, что-то там про водосвятие. Анна просто цвела. «И то тоже хорошо, — думал Костя, прихлёбывая кофе, — недотрах не успел принять хроническую форму. А то получилась бы, неровен час, новая Салтычиха. Баба с мужиком — это совсем иное, нежели баба без мужика».

Приполз Саня. Такой же смурной. Так же, как и Костя, с заметным усилием сдерживая зевоту. Глашка закрутилась веретеном, почему-то вокруг Саньки, и незаметно норовила подсунуть ему кусок потолще. «Ни фига себе, — удивился Костя, — да я самое интересное проспал?» Саша тоже увидел всё, оценил, сделал выводы. Незаметно шепнул Славе:

— Ты извини за вчерашнее. Не подумавши ляпнул.

— Угу, — ответил тот.

Он не видел ничего. Он был просто счастлив. Слава, видимо, рассказал Анне про конфессиональную принадлежность каждого, потому перед ним и Саней на стол Глашка поставила по кружке молока, ломти хлеба. А Косте и всем остальным — миску чищеных орехов и стакан воды. «На кой ляд я в православие подался? — мучительно соображал Берёзов. — Строгий пост, его ити». Хотелось скрыться и втихую заточить баночку тушёнки, он даже сглотнул густую слюну.

Женщины ушли переодеваться к церкви.

— Анна! Анна! Где мой мундир!

Ребята обернулись. В дверном проёме, между светлицей и кухней, стоял Ефим Григорьевич собственной персоной, в длинной ночной рубахе. Из-под неё виднелись тощие, покрытые густым чёрным волосом голени. Седые, растрёпанные патлы, недельная сивая щетина. Он стоял, держась за косяк, и требовал мундира!

Костя подскочил к нему:

— С добрым утром, Ефим Григорьевич! Куда же вы собрались?

— В церкву! А ну отойди. Анна! Анна, где ты там?

— Ефим Григорьевич, какая церква, вам лежать надо! — Костя хотел уладить вопрос увещеванием

— А ну! — вдруг взъярился папаша. — Указывать мне тут!

Тут и Костя взбесился. С недосыпу, голоду и бестолковой ночи:

— Ты куда, старый хрен? Я тебе покажу церкву! А ну в койку! Вчера от лихоманки чуть в ящик не сыграл, а сегодня в церкву собрался! Но ногах, курва мать, едва держишься, а всё туда же!

Старик хотел двинуть Косте кулаком в лицо, но не преуспел. Берёзов втолкнул того в светёлку. Оттуда понеслась густопсовая матерщина самого низкого пошиба, грохот опрокинувшейся лавки. Слава с Сашкой развесили уши — шедевры изящной словесности сыпались как с одной, так и с другой стороны. Стоял такой ор и лай, что примчалась не только Анна Ефимовна, но и Глашка из летней кухни. Анна беспокойно приговаривала: «Батюшка, батюшка!», но в комнату войти не смогла. Там Костя боролся с вредным стариком. Победили задор и молодость, измождённый изнурительной болезнью дед не смог противостоять натиску. Костя закатал того в одеяло и уложил на кровать. Поправил подушку и, тяжело дыша, сообщил:

— Вот и лежи!

Дед всё-таки выпростал из-под одеяла костлявый кулак и сложил Косте фигу. Отдышавшись, уже спокойно спросил:

— Ты где так лаяться навострился?

— В армии, — буркнул Костя, — а вы?

Ефим Григорич самодовольно усмехнулся:

— Так тоже… Покойный государь Пётр Алексеич загибал за будь здоров, грешно было не научиться.