Трое в одном - [14]

Он улыбнулся, сел на стул и добродушно добавил.

— У меня во время войны, в госпитале, была особая палата с контуженными. У многих из них была нарушена речь. И вот каждый день они усердно пели. Зайдёшь, бывало, к ним, а там гвалт невообразимый: орут кто во что горазд, каждый свою любимую песню. Заикаются, но поют. Представляете?

Больной тоже улыбнулся и вдруг, покраснев от усилия, с трудом спросил:

— Г-г-где я?

Профессор замер. Наконец-то! Как долго он ждал этой минуты! Ему не терпелось выяснить, не нарушились ли мыслительные функции мозга, он с волнением готовился к этому разговору с человеком из прошлого, заранее старательно обдумывал, какие вопросы он будет ему задавать, как лучше подготовить этого выходца из девятнадцатого столетия к восприятию нашей действительности.

И вот больной заговорил!

Профессор ответил как можно спокойнее:

— Вы в клинике, молодой человек. А я врач.

— В к-к-клинике? — заикаясь, переспросил больной. — В-вы хотите сказать — в лазарете? Но что с-с-со мной? Неужели этот осёл ранил меня?

— Кто?

— К-как кто? С-с-свистунов, разумеется. Прапорщик Свистунов.

— Но кто он такой? — осторожно спросил профессор.

Больной подозрительно посмотрел на него и недоверчиво воскликнул:

— Б-бог мой! Н-неужели вы не знаете Свистунова, господин доктор!

Профессор отрицательно покачал головой.

— С-сие весьма с-странно… — пробормотал больной.

Непродолжительный разговор утомил его. На лбу выступила испарина. Видно было, что каждое произнесённое слово давалось ему с большим трудом. И всё-таки профессор заметил, что последние фразы больной произносил уже легче, чем первые: после первого толчка мозг с удивительной быстротой возвращался к своим обычным функциям.

Минуты две больной молчал, закрыв глаза. Потом поднял руку и устало отёр с лица выступивший пот. На секунду пальцы его задержались на верхней губе.

Он открыл глаза и с неудовольствием спросил:

— К-кстати, кто п-посмел сбрить мои ус-сы, п-пока я спал?

— Так нужно было. Для вашей же пользы.

— Неужели это обязательно? — с досадой сказал больной и снова ощупал верхнюю губу. — Офицер без усов — это же чёрт знает что такое!…

— Отрастут, — утешил Орлов. — Была бы голова, а усы будут.

— Но как я покажусь на глаза Татьяне Ивановне? — раздражённо спросил больной.

Профессор промолчал и осторожно спросил:

— Кто такая Татьяна Ивановна?

— Вы не знаете Татьяны Ивановны? — удивлённо воскликнул больной. — Возможно ли?

— Представьте себе…

Больной сел на койке, опустив ноги на пол, и несколько секунд иронически смотрел на профессора.

— Может, вы и меня не знаете? — наконец, ехидно спросил он.

— Не знаю.

— В-вы смеётесь?!

Больной, прищурившись, подозрительно посмотрел на Орлова. Но лицо профессора было спокойным и невозмутимым.

— Я не смеюсь.

— Тогда ничего не пойму! — сердито сказал больной и с раздражением ткнул ноги в больничные туфли. — Ведь меня каждая собака в этом проклятом городишке знает. А вы — что? С луны вы свалились, что ли?

Орлов помолчал, подумал и медленно ответил:

— Дело в том, что я только недавно приехал сюда.

— В-вот оно что? То-то мне ваша личность тоже совсем незнакома. Да и вашего служителя я раньше не примечал.

— Какого служителя? — не понял Орлов.

— А вот… инородец такой — калмык или киргиз? — который часто с вами приходит. Как вы его называете? Акбаром, кажется?

И тут профессор едва не допустил оплошность. Он сердито посмотрел на больного и резко сказал:

— Это не служитель! Это врач, доктор.

Больной расхохотался.

— Доктор?! Шутить изволите! Да кто ж его доктором сделал? Может, скажете, он Петербургский университет закончил? Ой, не могу! Доктор!…

Но профессор уже спохватился.

— Разговор идёт обо мне, — мягко сказал он. — Я говорю, что недавно приехал. Я никого здесь не знаю. И буду очень рад, если вы мне расскажете обо всём.

Больной добродушно улыбнулся, встал и, щёлкнув стоптанными задниками шлёпанцев, поклонился.

— Тогда давайте знакомиться. М-моя фамилия Кошкин. Б-борис Ефимович К-кошкин. Дворянин. Подпоручик двадцать второго пехотного полка.

Профессор Орлов давно уже научился скрывать свои чувства. Волноваться и громко ахать от удивления можно в восемнадцать лет. А когда тебе восемьдесят…

И всё-таки на этот раз Александру Ивановичу было трудно скрыть своё волнение. Впрочем, если не считать нескольких мало заметных признаков — слегка порозовевшей лысины и по-молодому блеснувших глаз — старый профессор внешне по-прежнему оставался невозмутимым.

Он спокойно выслушал больного и просто ответил:

— А меня зовут Александром Ивановичем.

Подпоручик Кошкин любезно осклабился:

— Надеюсь, вы надолго изволили прибыть в наш полк, господин доктор?… Пардон, не имею чести знать вашего чина и звания…

— Чин — неважно, — торопливо ответил Орлов и спросил: — Сколько же вам лет, Борис Ефимович?

— Двадцать восемь. Служу-с семь лет. Из них два здесь, в Козлове.

— В Козлове?… Ах, да! Это же Мичуринск.

— Простите, — снисходительно поправил Кошкин. — Козлов всегда был Козловым. Кстати, прескверный городишко. Очень жаль, что наш полк попал именно сюда, а не в Тамбов. Надеюсь, командира нашего полка вы уже знаете?

— К сожалению, нет.