Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец - [36]

Брат почесал затылок, потом сгреб все костяшки и спрятал их под кровать.

— А то еще от матери попадет, — сказал Генка и, поглядев на меня, спросил: — У тебя поесть ничего нет?

— Нет, — ответил я и тут же обругал себя за то, что ничего не захватил с собой.

— Есть хочется! — с чувством воскликнул Генка.

— В шкафу под окном посмотри, — сказал я.

— Эх ты! — укоризненно произнес братишка. — Да я там каждый закуток знаю! Там стоит банка с американской тушенкой этого типа, нового соседа. Его на время поселили. Да что я у него брал-то? Так, одну чайную ложечку в день. Уж когда невмоготу. У него паек знаешь какой! Вчера полез с ложечкой. Дома его не было, открыл крышку банки и вижу — бумажка: «Не тронь, раз не ложил». Я, конечно, все равно пол-ложечки зацепил. У меня так слюни текли. Но больше не полезу. «Не тронь, раз не ложил»! Остряк!

— А где прежние соседи?

— Что тут было… — Генка развел руками. — Как только ты уехал, немцы совсем близко к Москве подошли. Ну кое-кто и драпанул. Наш Олег Семенович вызвал грузовик и стал в него барахло напихивать, ящики какие-то, ящики. А тут женщины с детьми, им тоже от немцев бежать хочется. Стали они наступать на Олега Семеновича, а он толстый, неповоротливый. «Жирная ты морда, директором столовой работал, лучше всех ел. А теперь на машине удираешь. Слазь!» Скинули с машины ящик. Один разбился, а там пачки масла сливочного, настоящего. Я две пачки схватил и под рубашку. Стою как ни в чем не бывало, а масло под рубашкой тает, еле донес.

— От отца письма есть?

— Нет. Он под Калинином воюет.

— И больше ничего не известно?

— Мать ходила в военкомат. Ей сказали: «Гражданочка, не волнуйтесь. Если чего с ним случится — сообщим!»

Генка полез в буфет, пошарил на полке рукой. Смахнул какие-то крошки на ладонь и в рот…

— Послушай, Генка, — сказал я братишке, — у меня деньги есть.

— Деньги же не едят. — Генка помолчал. — Много их у тебя?

— Много.

Я вынул из кармана гимнастерки пачку десятирублевых бумажек — мою первую получку — и стал раскладывать их на столе одна рядом с другой, как пасьянс.

Брат трогал бумажки. Он никогда не видел столько денег.

Как не похож был сейчас этот мальчишка на того Генку, довоенного, чистенького, с большой папкой для нот, с которой он ходил к учительнице музыки Арине Викторовне!

— Я завтра всем во дворе скажу, что ты лейтенант и что у тебя денег много. И мать обрадуется. Она на заводе сейчас. Рабочую карточку получает. Строгальщицей она работает. Такой станок есть, на нем железо строгают. На оборонном заводе.

Я слышал, как в замке повернулся ключ. Может, у матери предчувствие было, а может, ей кто сказал обо мне.

Она открыла дверь и шагнула ко мне, обняла и заплакала. Она плакала тихо, и тело ее вздрагивало.

Я увидел седые волосы, руки, пропитанные мазутом и израненные металлической стружкой. На матери был черный халат с пояском. Пах он чем-то чужим, непривычным.

— Ну чего ты, мама! — сказал я.

— Мам, — повторил Генка и тронул мать за плечо, — посмотри, сколько Николай денег принес.

Мать подняла глаза и снова посмотрела на меня, на мои петлички, на гимнастерку, и слезы опять покатились по ее щекам.

— На эти деньги мы можем картошки целый мешок купить, — сказал Генка.

Генка пошарил в сумке, которая висела на плече матери. Вернее, это была не сумка — зеленый чехол от противогаза.

— Ура, — крикнул Генка, — хлеб!

Он отломил корочку и проглотил.

— Значит, скоро на фронт? — спросила мать, утирая рукой слезы.

— Скоро. Да ты не бойся, мам! Сколько людей воюет…

Мать опять заплакала и, закрыв лицо руками, вышла на кухню.

— Это ничего, — сказал Генка. — Она в последнее время поплачет, поплачет и успокоится. Надо печку разжигать. Чай кипятить будем.

Генка запалил бумагу, на нее положил щепочки.

— Мы твою мандолину сожгли. Твой деревянный планер тоже и еще три стула. Зимой плохо было! Пойдешь, забор поломаешь, а доски сырые — не горят. Чем растопить? Мандолиной!

Огонь постепенно разгорелся, но дым в трубу не уходил — поднимался к потолку. Скоро из глаз потекли слезы.

— Ложись! — скомандовал Генка. — Это всегда так сначала. А потом нагреется, будет тянуть. Зимой, знаешь, не очень здорово. Дыму полно, а форточку открывать жалко — тепло уйдет. Лежим с матерью на полу и терпим. Я даже под кроватью раза два спал. У меня там убежище: сбоку сундук с тряпками, сверху матрац мягкий. Если бомба попадет, отскочит.

Вошла мать с чайником в руке. С нашим медным чайником, на ручке которого высечена звезда.

— Что же ты деньги-то разложил? — спросила мать, поставив чайник на печку.

— Это тебе, мам. Моя первая зарплата.

— Себе часть оставь. Может, чего купить надо.

— А я на всем готовом, мам. Кормят и одевают.

— Чего на обед дают? — спросил Генка.

— Щи.

— С мясом?

— Ага!

— Целую тарелку? — спросил Генка и проглотил слюну.

«Какой же я дурак, что не принес еды!» — опять подумал я и вспомнил хлеб, сахар, масло, которыми я обжирался однажды на ученье. И даже сейчас я покраснел от стыда.

— А еще чего дают? — не отставал Генка.

— Кашу с маслом.

Генка покачал головой и глубоко вздохнул.

— Знаешь что, — сказал я, — завтра рано утром ты возьмешь бидон и поедешь со мной в казармы. Я у повара попрошу каши гречневой с маслом.