Трое нас и пёс из Петипас - [3]

Выйдя из школы, я расстался с ребятами и со всех ног пустился домой. Сегодня на обед у нас были кнедлики.

Когда я уже поворачивал на нашу улицу, навстречу мне попался почтальон. Он остановил меня, вынул из своей сумки письмо, вслух прочитал адрес и спросил:

– Пионер Антонин Гоудек, не так ли?

Это было так неожиданно, точно гром с ясного неба. Я растерялся:

– Моего отца тоже зовут Антонин Гоудек. Правда, он не пионер.

Но почтальон даже не улыбнулся. Он подал мне письмо. Вот так и началась самая грустная пора в моей жизни.

2

Я лежал в комнате на тахте. Животом на подушке с вышитыми оленями. И эта подушка страшно колола мне живот. Ну и ладно, пусть колет.

А рядом на кухне мама готовила кнедлики. Запах доносился даже в комнату. Ну и ладно, пусть доносится.

Вскоре послышался стук тарелок и ложек. Мама позвала меня:

– Тоник, иди мой руки. Пора обедать!

Ну и пусть пора! Все равно не буду есть.

Я ещё крепче налег на подушку – пусть колет посильнее – и продолжал думать о своей несчастной судьбе. А тут ещё это дурацкое солнце! Светит в окно как ни в чем не бывало! Отвлекает от грустных мыслей!

Мама открыла двери, вытерла руки полотенцем, сняла фартук.

– Все готово. Иди, Тоник, умойся и перестань дурить! Скоро придет отец.

Я крикнул про себя: «Ну и пусть придет!» – а вслух пробормотал:

– Мама, не хочу я сегодня есть!

Мама подсела ко мне на тахту и внимательно посмотрела на меня:

– Эх, дружок! Хорошо бы эта беда была самой большой в твоей жизни.

Неужели бывают беды ещё больше? Но что могло бы быть для меня ещё большей бедой? Ведь я получил письмо, в котором ясно сказано: на Лазецкую мельницу этим летом ехать нельзя – Ирка Корбик заболел скарлатиной.

Лишь только я начинал думать об этом, так чуть не ревел от злости. И даже немного жалел, что я не третьеклассник какой-нибудь, которому иногда разрешается пореветь. А вот у нас уже не поплачешь: как-никак, шестой класс!

В кухне на плите что-то зашипело. Мама скорее побежала туда. А я решил уснуть. Может, хоть во сне меня перестанут мучить грустные мысли. Я крепко зажмурил глаза и принялся считать: раз, два, три… Дойдя до семи, я сбился – вспомнил, что прошлым летом у Иркиной собаки Алины родилось семь щенят. Счёт пришлось начинать сначала. И так повторялось четыре раза.

Девятнадцать… Тут у меня перед глазами возникла лесная поляна за мельницей, где прошлым летом я нашел девятнадцать белых грибов.

Двадцать три… Мне вспомнилось, как однажды около мельницы остановился служащий из Народного Совета и спросил пана Корбика:

«Скажите, папаша, какой номер дома у вашей мельницы?»

«Двадцать три», – ответил пан Корбик.

Девяносто семь… Раздался звонок в передней. Это пришел с работы отец. В коридоре застучали его тяжелые ботинки. Потом его голос донесся из ванной. Он просил маму дать ему полотенце, справлялся, что сегодня на обед, йотом прошел на кухню.

– А где же наш третий?

Мама, наверное, показала на дверь моей комнаты.

– А что он там, собственно, делает?

Мама, должно быть, только пожала плечами, потому что я ничего не услышал.

– Очевидно, этот Тонда лишил тебя дара речи, – сказал отец уже около моей двери.

Ручка слегка дернулась. Тогда мама что-то тихо сказала:

– Ирка Корбик?! – удивленно воскликнул отец. – Вот не повезло парню!

Я ждал, что отец теперь и мне посочувствует. Но он продолжал расспрашивать об Ирке.

Ручка двери вернулась в прежнее положение, на кухне скрипнул стул, застучали ложки. Вскоре я услышал, как отец попросил ещё кнедликов, потом осведомился у мамы, нашлась ли наконец квитанция из химчистки. Обо мне ни слова! Этого я не мог больше выдержать. Схватил письмо и с криком ворвался на кухню:

– Мне некуда ехать на каникулы!

Отец спокойно отложил ложку:

– Ты меня, Тонда, чуть не испугал.

Я подошел к нему ближе и ещё громче крикнул:

– И никому до этого нет дела!

– Ну, хватит, Тонда, – сказал отец и показал мне на стул.

Скрепя сердце я уселся.

– Только есть я все равно не буду.

Отец посмотрел на плиту:

– Остались там ещё кнедлики? Сколько тебе положить?

Настроение у меня все ещё было неважное, но я ответил, что съел бы, пожалуй, штук девять. И начал есть. Отец тем временем прочитал письмо от Корбиков, отложил его в сторону, покачал головой и вернулся к своим блинчикам.

– Вот видишь, как мне не повезло, – пожаловался я.

– Ешь и молчи! – строго приказала мама.

Я завидовал своим родителям – не знают они никаких забот и совершенно спокойно уничтожают свои блинчики. Но как они могут оставаться спокойными, когда у меня такое несчастье!

Ещё раза три заводил я разговор о каникулах, но мама всякий раз меня останавливала:

– Да ешь ты спокойно! Всё будет хорошо!

После обеда отец надел ботинки и куда-то отправился. Вернулся он скоро. Сел у печки на табуретку и, расшнуровывая ботинки, спокойно сказал:

– Поедешь, Тонда, на каникулы в Петипасы.

А мама вытирала тарелки и даже не обернулась.

Только спросила:

– С кем ты говорил, с Людвиком?

– Подай-ка, мать, ножницы. Опять у меня шнурок не развязывается, – вздохнул отец. И только потом уже ответил: – С Людвиком! Ярка Людвик как раз уезжает на практику. Тонда сможет пожить в его комнате.

Я не верил своим ушам. В тот же миг я бросился к отцу: