Трое храбрых, пятеро справедливых - [115]

В средневековых западноевропейских рыцарских романах, представляющих собой обработку эпических сказаний, герой нередко проводит детство в лесу, не зная о своем происхождении, его воспитывают иногда фея, иногда дикие звери. Герой с самого своего рождения находится как бы в положении изгнанного из родного дома. Заглянем в текст Ши Юй-куня. Только что родившегося младенца его брат с согласия отца несет в корзинке в горы, чтобы бросить там в глубокую яму. Но тут из кустов появляется тигр, и трусливый брат, оставив корзину с младенцем, пускается наутек. По логике развития чисто эпического сюжета далее должно было бы следовать повествование о том, как тигрица вскормила удивительного младенца, но перед нами уже совсем другой, более реальный мир, и ребенка вскармливает жена его старшего брата, а не тигрица. В истории необычного детства будущего мудрого судьи есть еще одна любопытная деталь. «Мальчику шел уже седьмой год, — рассказывает Ши Юй-кунь, — а он все еще не знал своих настоящих родителей. Он никогда не улыбался, не плакал, за все годы не произнес ни слова… Никто в доме не любил малыша, кроме Бао Шаня и его жены». Вспомним теперь героя французского средневекового рыцарского эпоса Тристана, имя которого означает «рожденный в печали», или Илью Муромца, который «сиднем сидел тридцать лет и три года», и нам ста нет ясно, что описание юного Бао построено таким образом не случайно, а в соответствии с художественным каноном героического эпоса. Но, разрушая этот канон, Ши Юй-кунь вводит в повествование не только элементы чисто бытового сказа, но и традиционной сказки о двух братьях, один из которых (а особенно его жена) всячески пытается извести другого брата. От сказки, конечно, идут и отравленная лепешка, которую вместо юного Бао съедает дворовый пес, и глубокий колодец, в который столкнули мальчика (словно в знакомой нам с детства сказке братьев Гримм «Метелица», где в колодец посылают нелюбимую падчерицу), и некоторые другие детали.

Черты эпических и сказочных героев есть не только в образе судьи Бао. Лишь вспомнив опять-таки эпических богатырей с их неодолимой и не всегда объяснимой тягой к подвигу, с их неистовостью и вспыльчивостью (часто без причины), можно понять об-; раз ловкого «рыцаря» Бай Юй-тана по прозвищу Золотоволосая Мышь, Бай Юй-тан никогда не видел человека по прозвищу Императорский Кот, который живет в столице. Человек этот не таит против него злобы, но какая-то неодолимая сила толкает Бай Юй-тана па то, чтобы всячески вредить ему, одолеть его и тем' самым утвердить себя в глазах окружающих. Да и строптив Бай Юй-тан и вспыльчив, как самый настоящий эпический герой. Только, будучи героем авантюрного повествования, он перестает быть богатырем и действует не грубой физической силой, а исключительно ловкостью: умением бесшумно лазить по крышам и перепрыгивать через ограды. А эти качества более подходят ловкому разбойнику, чем народному богатырю.

К числу древнейших эпических мотивов фольклористы обычно относят героическое сватовство богатыря. Герой эпоса не просто ищет себе суженую где-то в дальних краях, — даже встретив ее, он, прежде чем посвататься, вступает с ней в бой в чистом поле и, только победив в поединке, женится. Так рассказывается в русских былинах про бой Дуная с богатыршей Настасьей, так описывается в армянском эпосе поединок Давида Сасунского с девицей Хандут. Следы этих эпических представлений о поединке с будущей женой есть и в романе Ши Юй-куня. В главе тридцать первой, например, рассказывается, как ловкий храбрец Чжань Чжао, получивший от государя звание Императорского Кота, состязается с девицей Юэ-хуа в искусстве владения мечом и, победив в состязании, женится на ней, признавая, как герои эпоса, что она и есть та суженая, которую предназначила ему судьба. Рассказчик не поясняет, в чем именно видит Чжань Чжао знак судьбы, но, может быть, не только в том, что девица оказалась достойной соперницей в военном состязании, а и в том, что она — обладательница знаменитого древнего меча Чжаньлу (название, видимо, происходит от одноименной горы). Сам же Чжань Чжао сражается древним мечом «большие ворота». Оба меча, по преданию, были выкованы много веков назад мастером Оу Е. И вдруг давно пропавшие мечи оказались в руках достойных соперников. Даже сам факт, что мечи в романе имеют имена, а различные боевые приемы— весьма цветистые названия, роднит повествование с эпическим творчеством. Однако, как и в предыдущих случаях, эпические ситуации у Ши Юй-куня сильно трансформированы и во многом, пожалуй, ослаблены. Бой Чжань Чжао с девицей происходит уже не в чистом поле пли лесу, как этого следовало бы ожидать по законам эпического творчества, а в доме Динов под присмотром тетки и братьев. Сам поединок носит скорее характер, как мы сказали бы сегодня, спортивного состязания. Герой не кладет соперницу на обе лопатки, подобно Давиду Сасунскому, а лишь сбивает на пол сережку девушки — жест чисто символический.

Итак, мы видели, что Ши Юй-кунь использовал в своем повествовании и старинные предания, и эпические представления, и отдельные сказочные мотивы, и произведения литературные — средневековые повести и драмы. Все это дало ему возможность соткать тонкую ткань занимательного авантюрно-героического повествования. Но Ши Юй-кунь был рассказчик. Неизвестно даже, сам ли он записал свое повествование и издал его. Скажем больше, существуют разные мнения о том, как был перенесен сказ на бумагу. Некоторые китайские ученые считают, что Ши Юй-кунь исполнял все повествование о «Трех храбрых…» в характерной для него манере песенно-повествовательного сказа. Кто-то записал этот сказ, выбросив, однако, все певшиеся под аккомпанемент саньсянь стихотворные пассажи. Так-де и появился чисто прозаический роман Ши Юй-куня. Подобная версия отнюдь не бесспорна: едва ли можно создать цельное произведение одного жанра, столь механически переводя его из другого. Скорее все же можно согласиться с крупным знатоком творчества пекинских рассказчиков Цзинь Шоу-шэнем, который называет Ши Юй-куня мастером именно прозаического сказа. Вполне вероятно, что талантливый рассказчик Ши Юй-кунь одинаково владел искусством и песенно-повествовательной формы — пайцзыцюй, и чисто прозаической — пиншу. А может быть, с годами, потеряв голос, он обратился к жанру, исполнение которого не требовало пения. Не исключено, конечно, что какой-то литератор, записав сказ Ши Юй-куня, обработал его в прозаическом жанре. Точно ответить на этот вопрос пока не представляется возможным.