Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого, 1929–1932 - [234]

Исторический пример с монополией внешней торговли как нельзя лучше освещает сегодняшний спорный вопрос. Мы наблюдали после того политику Сталина на целом ряде важнейших исторических этапов. Как назвать его политику в Китае, т. е. его союза с Чан Кайши против пролетариата? В этом случае правый зигзаг бюрократического централизма был доведен до последних логических выводов. Или, может быть, найдется оппозиционер, который станет отрицать, что политика Сталина в Китае служила буржуазии против пролетариата? Дополним, что Сталин дополнял эту политику разгромом тех русских большевиков, которые хотели помочь китайскому пролетариату против буржуазии. Что ж это такое, как не предательство?

С ноября 1922 года прошло более 10 лет. Экономическое положение СССР вступило в полосу исключительно острого кризиса. В мировой обстановке также немало опасностей, которые могут сразу обрушиться в случае дальнейшего обострения внутренних трудностей.

Преступная политика сплошной коллективизации и авантюристских темпов индустриализации окончательно уперлась в тупик. Если оставаться в рамках бюрократического централизма, то выхода нет. Возможны лишь поиски паллиативов и оттяжек. Иностранные кредиты могли бы, несомненно, внести смягчение во внутренний кризис. Америка говорит, что она не согласна отказываться от военных долгов без «эквивалента». Она потребует эквивалента и за новые кредиты. Программа ее требований нам достаточно известна по прошлому: признание довоенных и военных долгов; «смягчение» монополии внешней торговли; фактический разрыв с Коммунистическим Интернационалом; поддержка американской политики на Д[альнем] Востоке и пр.

Известные уступки (в отношении долгов, напр[имер]) вполне допустимы. Но как раз этот эквивалент наименее интересует С[оединенные] Штаты. А как обстоит дело, напр[имер], с Коминтерном? Пятый год не созывается конгресс. Что ж это, случайность, что ли? Одним из мотивов Сталина является, несомненно, мысль: не стоит дразнить Гувера, мировой пролетарский авангард обойдется как-нибудь и без конгресса. Что же остается от Коминтерна в Москве? Жалкие пленумы, руководимые Мануильским, цену которому Сталин очень хорошо знает. Так ли трудно отказаться от этих «остатков»?

Монополия внешней торговли в качестве «эквивалента» представляет больше препятствий. Но и здесь о каких-либо абсолютных гарантиях не может быть и речи. Если десять лет тому назад, когда советская промышленность находилась в состоянии полного распада, Сталин шел в этом вопросе на величайшие уступки иностранному капиталу, то тем более можно опасаться сдачи позиций теперь, когда промышленность значительно выросла. «Мы настолько сильны, — скажет аппарат рабочим, — что можем позволить себе смягчение монополии внешней торговли». Капитулянтская слабость по отношению к мировому капитализму будет в этом случае, как и во многих других, прикрываться видимостью силы.

На чем, собственно, основаны возражения запутавшихся протестантов? На вере в добрые намерения Сталина. Только, больше ни на чем. «А все же, — думают или говорят они, — Сталин не продал до сих пор советской республики». Замечательное глубокомыслие! Во-первых, отвечаем мы, одной из причин, заставлявших политику Сталина останавливаться на полдороге, являлись решительные действия оппозиции, которая не распускала слюны блаженного доверия, а, наоборот, призывала рабочих во все критические моменты к решительной бдительности; во-вторых, в Китае политика Сталина развернулась все же до конца и привела к полному крушению второй китайской революции.

Тут безнадежно запутавшийся протестант, отступая, займет новую позицию. «Это все ваши предположения, — скажет он, — вы не можете их доказать». Это верно: чтобы доказать, надо подождать результатов, т. е. крушения советской власти в результате доведенной до конца политики бюрократического централизма.

Если бы аппарат находился под контролем партии; если бы передовые рабочие обсуждали вопросы политики и проверяли свои исполнительные органы, мы имели бы серьезные гарантии последовательного развития политики. Но ведь этого-то именно и нет.

Никто не знает за пределами тесного и все более сужающегося сталинского кружка, какие меры подготовляются для выхода из кризиса. Можно ли серьезно относиться к тому «революционеру», который в подобной обстановке, где действуют могущественные исторические факторы, строит свои перспективы на психологических догадках или на моральных оценках того или другого лица? Когда Устрялов выражал надежду на то, что НЭП собственной логикой приведет большевистскую партию к буржуазному режиму, Ленин говорил: «Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны. История знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества, это — вещь в политике совсем не серьезная». Ленин говорил это о партии 1922 года. Что же сказать теперь?

Некоторые из протестантов вызывают по поводу нашей статьи призрак Урбанса: мы будто бы придвинулись к его оценке сталинизма. Неловко даже разбирать такой довод в конце декабря 1932 года. С Урбансом у нас шел спор о природе советского государства. Урбанс не мог понять и не понял до сих пор, что центристская политика на основе пролетарского государства еще вовсе не меняет автоматически характер государства. Все зависит от степени, от соотношения борющихся сил, от этапа, которого достигло противоречивое развитие. Демократический централизм ослабляет пролетарскую диктатуру, задерживает ее развитие, подтачивает, как болезнь, ее костяк, пролетариат. Но болезнь еще не значит смерть. От болезни можно вылечиться. Урбанс объявлял попросту диктатуру ликвидированной, тогда как мы боремся за возрождение и упрочение еще живой, еще существующей диктатуры, хотя и сильно подточенной сталинским центризмом.