Троцкий. Характеристика (По личным воспоминаниям) - [28]

При таких условиях, в открывшемся 7-го октября Совете Российской Республики (пред-парламенте), в котором большевики оказались в меньшинстве, им, естественно, нечего было делать.

На первом собрании Предпарламента Троцкий, в качестве лидера фракции большевиков, выступил с декларацией, в которой мотивировал её уход. Он клеймил Временное Правительство, называя его правительством «народной измены». Он бросал ему обвинение в том, что оно

«открыто держит курс на костлявую руку голода, которая должка задушить революцию и, в первую очередь, Учредительное Собрание… Революция в опасности. В то время, как войска Вильгельма угрожают Петрограду, правительство Керенского и Коновалова готовится бежать из Петрограда, чтобы превратить Москву в оплот контр-революции… Только сам народ может спасти себя и страну. Мы обращаемся к народу: Да здравствует немедленный честный демократический мир! Вся власть Советам, вся земля народу! Да здравствует Учредительное Собрание!»

(Стенографический отчёт заседания предпарламента. «Речь», 8-го октября 1917 г.)

В это время я был на юге. В конце октября, по личным делам, я опять приехал в Петроград. Не доезжая до Бологого (около суток езды от Петрограда), я прочел в газетах о совершённом большевиками перевороте. В поезде произошла паника. Почти все пассажиры в страхе высадились в Бологом, и я был одним из немногих, решившихся доехать то Петрограда. Всюду на углах были расклеены огромные плакаты с лозунгами, возвещавшими цели переворота: немедленный демократически мир. Безотложный созыв Учредительного Собрания. Отмена смертной казни[18] и т. д.

Троцкий быстро стал входить во вкус безответственного властителя. Уже 29-го октября на заседании петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов он показал, как он понимает отмену смертной казни, объявив врагам большевизма «беспощадную месть» и «беспощадный расстрел». Слово «беспощадный» отныне стало одним из наиболее излюбленных в его лексиконе.

В новом правительстве на долю Троцкого, как комиссара по иностранным делам, выпало осуществление «немедленного честного демократического мира», который, — согласно тому, что большевики не уставали до переворота долбить, — полагалось заключить непосредственно с народами воюющих стран, «через головы их империалистических правительств», потому что мирные переговоры с этими правительствами, если верить Ленину, уже являются совершенно недопустимым «соглашательством».

Однако, как только, очутившись у власти, большевики стали лицом к лицу с необходимостью делать реальную политику, они на первых же шагах, вынуждены были с облаков безответственной митинговой декламации спуститься в болото преступного «соглашательства».

Уже в первый день упоения достигнутой властью Ленин окатил своих приверженцев ушатом холодной воды, заявив, что нечего ожидать скорого заключения демократического мира, чем вызвал ропот среди солдат, для которых такой поворот был совершенной неожиданностью.

В изданном в первый же день переворота «декрете о мире» новое правительство обращается не прямо к народам воюющих стран, а «к правительствам и народам».

В то же время по армии Лениным рассылается воззвание, увещевающее солдат не дать «контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира» и предлагается им самостоятельно выбирать «тотчас же уполномоченных для формального вступления в переговоры с неприятелем. Совет Народных Комиссаров дает вам право на это».

Однако, то ли правительства воюющих держав не передали своим народам большевистского «декрета о мире», по другой ли причине, но народы эти убийственно безмолвствовали.

Что же касается правительств, то Антанта совершенно недвусмысленно дала понять, что на сепаратный мир России с Германией она смотрит, как на измену союзникам, и всякие попытки большевиков в этом направлении встретят с её стороны должное возмездие.

Германское же правительство молчало и совсем, по-видимому, не торопилось откликнуться. Оно выжидало того неизбежного момента, когда, в результате вышеуказанного воззвания Ленина, русская армия станет совершенно небоеспособной.

Когда же ясно стало, что Россию уже можно брать голыми руками, германское правительство изъявило согласие на переговоры о перемирии.

Троцкий, смущённый было неожиданным для него результатом, или, скорее, безрезультатностью его дипломатического искусства, воспрянул:

«Если германский император вынужден принимать представителей прапорщика Крыленко и вступить с ними в переговоры, то это значит, что крепко русская революция наступила своим сапогом на грудь всех имущих классов Европы».

Забыв о том, что мир предполагалось заключить «через головы буржуазных правительств». Троцкий захлёбывается от счастья, что «германский кайзер с нами заговорил, как равный с равным» («Правда», 21-го ноября 1917 г.).

Всё шло, как по маслу:

«Германия и Австрия согласны на ведение переговоров о перемирии на основе советской формулы».

Восхищённым взорам Троцкого уже рисовались упоительный картины, как «сидя с ними (с правительствами Германии и Австрии) за одним столом, мы будем ставить им категорические вопросы, не допуская никаких увёрток… Под влиянием низов германское и австрийское правительства уже согласились сесть на скамью подсудимых! Будьте уверены, товарищи, что прокурор, в лице русской революционной делегации, окажется на своём месте» («Правда», 19 ноября 1917 г.).