Тризна по женщине - [11]

Под нами на склоне раскинулась огромная усадьба моего отца — Харальд был могущественным человеком в Агдире, в его присутствии никто не посмел бы усмехнуться, величая его конунгом. Он отправлял людей в викингские походы, а в далекой молодости и сам ходил за море. Но шла молва — и, наверно, в ней была доля правды, — будто он предпочитал отсиживаться на корабле, пока его люди убивали жителей и возвращались к нему с ожерельями из жемчуга и слитками серебра. Он подарил мне такое ожерелье. Я всегда надевала его, если меня ожидало что-то важное. В тот день ожерелье было на мне.

На склоне, чуть повыше усадьбы, стояло капище, мне хотелось посмотреть, нет ли там поблизости земляники. Неожиданно Фритьоф перепрыгнул через изгородь прямо на открытую площадку перед жилищем богов. Он показал на него.

— Смотри, в задней стене открыто окно.

Вернувшись к изгороди, он перетащил меня через нее.

— Залезем внутрь? — предложил он.

Он видел, что мне это не по душе. Я ни разу не была в капище без жреца и всегда входила туда, низко опустив голову. Фритьоф открыл окно пошире и забрался в темное помещение. Потом протянул руку и помог влезть мне.

Я вдруг вспомнила: в прошлом году в капище Один и Тор сами поменялись местами. Никто не понимал, как это случилось. Но три ночи подряд мой отец выставлял на усадьбе дозор, и до самых зимних жертвоприношений старики не могли спокойно спать по ночам. Посоветовавшись со жрецом, мой отец, конунг, решил, что Один и Тор должны остаться на тех местах, которые они сами себе избрали. Но однажды ночью, уже после зимних жертвоприношений, они вновь вернулись на свои прежние места.

И снова на усадьбе был выставлен дозор.

А теперь Фритьоф привел меня сюда, мне было до дрожи любопытно, меня раздирали противоречивые чувства. Здесь стоял Один. Я никогда не осмеливалась взглянуть ему в лицо. Но Фритьоф вдруг поднял этот чурбан — Один оказался самым обычным чурбаном, — положил на пол и уселся на него.

— Садись и ты, — предложил он мне.

Я села. В детстве меня часто пороли березовой хворостиной, от нее потом горело все тело, теперь оно у меня тоже горело. Я почти не смела дышать. Фритьоф сидел так близко, что его рубаха касалась моей. Он молчал.

Почему он молчит?

Фритьоф долго ничего не говорил, глаза наши привыкли к полумраку капища. В темноте я разглядела Тора, своенравного и сурового, в самом углу стоял Бальдр — из всех богов капища он нравился мне больше всего.

Неожиданно Фритьоф сказал:

— Я бы лучше перешел через ледник, чем отправился в викингский поход. Я знала, что Фритьоф презирает викингов с их храбростью. Свою

храбрость он готов был испытать, придя темной ночью в глухой лес или, как он сам сказал, подняться на ледник, бросив вызов великанам. Здесь, в капище, ему тоже было не по себе. И все же он не побоялся залезть сюда. Если я и ждала от него не только доказательства его храбрости, то постаралась скрыть свое разочарование. Снаружи сюда доносился смех косцов, работавших на склоне ниже капища.

— Принеси мне земляники, — велела я.

Теперь я говорила с ним так, как все мои родичи да и я сама обычно разговаривала со слугами и рабами. Он сразу вскочил.

— А ты не боишься остаться здесь одна? — вдруг спросил он.

— С чего ты это взял? — насмешливо ответила я.

Фритьоф вылез через окно на солнечный свет; если б косцы на склоне увидели его, мой отец, конунг, еще до наступления вечера понял бы, по чьей воле Тор и Один менялись местами. Меня немного утешала мысль, что Фритьофу вряд ли грозила большая опасность от людей, чем мне от богов. Вскоре он вернулся с земляникой.

Я съела ее одна.

— Принеси еще! — приказала я.

Я невозмутимо сидела на Одине и ждала. Фритьоф снова вылез в окно, с упреком глянул на меня.

Вернулся.

Опять с земляникой.

— Теперь они косят совсем близко, — сказал он, кивнув головой в ту сторону, где работали косцы.

Я медленно ела землянику, ягодку за ягодкой, потом протянула ему пустой стебелек и сказала:

— Вкусно. Принеси еще.

Но он мне больше не повиновался.

Я встала и хотела повысить голос — в этом редко случалась нужда, но, если я повышала голос, он сразу вспоминал свое место. Вдруг он закатил мне оплеуху. Это было так неожиданно, что я отпрянула назад, упала, споткнувшись о чурбан, на котором только что сидела, и в темноте опрокинула стоявший там чан. В нем была бычья кровь, приготовленная в очередному жертвоприношению.

Я заплакала, Фритьоф выругался, я хотела ударить его, но он перехватил мою руку и прошипел:

— Молчи! А то они нас услышат! Надо уходить прочь!

— Ты дерьмо! — сказала я ему.

— Да, да, — быстро ответил он. — Но если конунг, твой отец, узнает, что мы были здесь вместе, он отрубит мне голову.

Мы вылезли в окно, Фритьоф — первый, он присел и пригнулся в траве, до ближайшей работницы, ворошившей на склоне сено, было не больше тридцати шагов. Я вылезла на ним. Ему удалось беззвучно прикрыть окно. Мы перелезли через изгородь и поползли дальше, я была вся вымазана в крови, мы доползли до опушки леса и побежали.

В речушке, сбегавшей по склону, мы нашли омут. Я все еще плакала, он утешал меня; спрятавшись за густыми молодыми березами, я сняла с себя всю одежду.