О, мне знакомо это состояние. Пусть они называют его как угодно — я знаю истинное название.
Итак, еще один удар лбом о гранитную стену. Госпожа природа не склонна уступать. Все, что вырывают у нее, — вырывают силой. Но хватит ли сил у меня? Я ведь не принадлежу к баловням судьбы. Это им достаточно шевельнуть пальцем — блага сыплются на них, как из рога изобилия. Были, были на свете и Гераклы, и Антеи, им дарованы были сила и прочие таланты, а приключения и неприятности они искали и находили сами. Мне же нечего ждать каких-либо подарков. На мою долю выпадали только труд и упорство, упорство и труд. Маховики моего воображения раскручиваются медленно, со скрипом и скрежетом, мне невыносимо тяжко заглядывать в будущее, приходится каждый ход вперед рассчитывать. А ведь необходимо довести до конца деяние и попытаться учесть ошибки, чтобы они не превращались в роковые последствия.
Ну кто мог подумать, что личность неразрывно связана с малейшими, казалось бы, несущественными отклонениями генной структуры, выразившимися в крохотных аномалиях нервов и мышц? Проклятая избыточная сложность, где малейшая поправка у истоков непредсказуемо усиливается на дублирующих линиях прямой связи, на всяких „запасных путях“, и уже совсем искажается на связи обратной. Да, многим известно, что один камень в горах способен вызвать обвал. Но кто возьмется предсказать все его ближние и отдаленные последствия на перевале и в долине, в селениях и в судьбах отдельных людей? А в организме все еще сложнее. „Непредсказуемость“ — начертано на печати, скрывающей его тайны.
И все же я не отступлю. Госпожа, я опять иду на вас! Сколько бы вы ни швыряли меня лицом в грязь, я подымусь и брошусь вперед, пока вы не уничтожите меня. Да, я не принадлежу к баловням, к Гераклам и Антеям, — я обычный человек, среднестатистическая единица, но я узнал цену вашим дарам, служащим только вашим интересам. Ибо они — яблоки раздора. Разделяй и властвуй — это ваш принцип. Я понял, как и зачем получаются баловни так называемые таланты и гении.
Я принесу людям наивысший дар, какой только возможен в этом мире — Дар Справедливости. Мне не нужны ни почести, ни богатство, ни слава — эти побрякушки я оставлю вашим баловням. Но если люди пойдут за мной, чтобы раз и навсегда восстановить Справедливость, я поведу их, ибо знаю путь…»
— Здравствуйте, Таня.
— О, профессор! Спасибо, что не забыли меня.
— Между прочим, у меня есть имя и отчество.
— Да, да, Иван Степанович, извините. Как хорошо, что вы пришли.
— Врач обязан не забывать пациентов. Как себя чувствуете?
— Отлично. Благодаря вам я могу двигаться, как все.
— Не стоит благодарности. Вы хорошо сказали — «как все». Быть как все должно стать неотъемлемым правом каждого. Ради этого стоит потрудиться. Не так ли?
— Так, Иван Степанович, остается только преклоняться перед вашей скромностью.
— Оставим комплименты. Правая нога болит?
— Чуть-чуть…
— В последние дни боль усиливалась?
— Пожалуй, но совсем ненадолго. Зато потом почти совсем переставала болеть.
— …И как бы немела?
— Но не так, как раньше…
— Давайте проверим. Здесь болит?
— Нет.
— А здесь?
— Немного.
— А так?
— О-о, не надо!
— Лежите спокойно. Включаю аппарат…
— Профессор, простите, Иван Степанович, вы знаете, что случилось с моим братом?
— Знаю, Таня. Не говорю ничего в утешение. Если брат решил после этого оставить цирк — это его воля…
— Меня вызывали к следователю.
— Вот как, даже следствие ведется…
— Он спрашивал о вас.
— Ну, если уж ведется расследование, то интересуются всеми родственниками и знакомыми, и даже знакомыми знакомых. Такова их задача.
— Но он спрашивал о вас не просто как о знакомом…
— А для вас, Таня, я просто знакомый?
— Что вы, Иван Степанович, вы для меня ближе, чем родной человек, вы спаситель. Если бы не вы… Если бы вы только могли знать, как я благодарна вам.
— Спасибо, Таня, и вы для меня стали не просто пациенткой, а близким человеком. Мы должны серьезно поговорить о многом…
— Да, да, но не сейчас.
— Понимаю, Таня.
— А вы не забудьте о следователе, Иван Степанович. Очень он интересовался вашим аппаратом. Мне показалось… Мне показалось, будто он считает, что ваше обследование могло повредить Виктору…
— Глупости.
— Я сказала следователю то же самое. Но он остался при своем мнении. Упорно расспрашивал о вас. Я уверена, что он будет вас разыскивать.
— Да я сам явлюсь к нему.
— Правильно! А то думает невесть что.
— Лежите спокойно, Таня.
— Извините, Иван Степанович, вы полностью уверены, что обследование ничем не повредило Вите? У вас нет и капли сомнения?
Он пожал плечами, недоуменно посмотрел на нее; его глаза были пусты, как окна в доме, предназначенном на снос и покинутым жильцами.
«…Что случилось с моими глазами? Краски то расплываются и блекнут, то слепят яркостью. Я не улавливаю оттенков и, когда смешиваю краски, получается вовсе не задуманный цвет, а какая-то мешанина. Врач-окулист не нашел никаких отклонений, сказал, что зрение в норме. И это называется норма? Да, я вижу дом и дерево напротив моего окна, кисть на столе. Но дом — это просто дом, торжество кубической пустоты, дерево — просто дерево: клен, в точности похожий на своих братьев и сестер. Он почти не имеет собственных отличий, индивидуальности. А ведь раньше тот же клен в зависимости от освещения становился подобен то грозовому облаку, то паруснику с салатово-серебристыми парусами, из-за грозди парусов выглядывало чье-то остроносое длиннобородое лицо. Ствол дерева и ветки имели тоже множество индивидуальных различий — и я мог рассматривать их, изучать, сравнивать, узнавать, воссоздавать на полотне.
