Триста дней ожидания - [2]

На этом письмо обрывалось, и Юрий вспомнил, что не отправил его тогда, потому что ему показалось, что уж слишком он разнылся в этом письме, что вообще для Оли оно будет очень простым и скучным. Юрий тогда написал другое — с остротами через каждую строчку...

«...Сегодня я вспомнил, как последний раз перед армией провожал тебя домой. Помнишь? Мы подошли тогда к скверу возле твоего дома, и там на скамейке сидели двое солдат и обнимались с девушками. А еще один солдат, с перевязанной шеей, ходил возле сквера и ждал. И ты тогда поморщилась и сказала, что вот скоро и я так же буду целоваться «с какими-то домработницами». Так вот, можешь быть совершенно спокойна: в радиусе пятидесяти километров вокруг нас нет ни одной женщины, не считая трех офицерских жен и одной смотрительницы маяка, которой уже за сорок. У нее здесь погиб муж, и она так с тех пор и живет тут, никуда не уехала...

Народ в нашей роте собрался очень разный, есть даже один чудак, который занимается акробатикой и мечтает после армии поступить в цирк. Но я пока ни с кем особенно не подружился. Может быть, потому, что все время думаю о тебе, только о тебе. Знаешь, у других ребят там, как мы говорим, на Большой земле, тоже остались девушки, и они тоже их, наверно, любят — пишут письма и хранят фотографии, но все-таки это совсем не то...»

Почему он не закончил это письмо, Юрий так и не смог вспомнить. Может быть, объявили тревогу или неожиданно послали куда-нибудь на работы, а может быть, просто было уже поздно, и на другой день он начал писать заново...

«Здравствуй, Оленька!

Вчера получил твою открытку. Читал ее несколько раз, весь вечер. Знаешь, мне иногда ужасно хочется, чтобы ты сюда приехала, посмотрела бы, как мы здесь живем. Конечно, я понимаю, что это невозможно, но все-таки очень хочется. Здесь очень красивое море. Представь себе: черные скалы и совершенно белая пена прибоя. Черный и белый. Только два цвета. Когда в воскресенье нас отпускают из казармы, мы бродим по берегу. Это наше любимое занятие. После прилива, а особенно после шторма здесь всегда остаются какие-нибудь безделушки. Кстати, даже дорожки у нас в роте мы выкладываем по краям не каким-нибудь битым кирпичом или стекляшками, а шарами от рыболовных сетей. Их здесь полно.

А вообще у нас тут самое настоящее натуральное хозяйство. Хлеб печем сами, сами стираем в стиральной машине (представляешь меня стирающим белье? Ха-ха-ха!), сами солим капусту, и воду возим, и баню топим, и стрижем друг друга тоже сами, и даже доим корову, правда, на мою долю это счастье пока еще не выпадало. Но скоро я стану универсальным специалистом. Во всяком случае, я ужа научился:

а. запрягать лошадь,

б. пилить дрова,

в. пришивать пуговицы,

г. чинить сапоги,

д. мыть полы,

е. чистить картошку,

ж. стричь (вот приеду — сделаю тебе прекрасную прическу — будет новая мода!}.

И так далее и тому подобное. Как говорится, этот список можно продолжить.

Кстати, с пилкой дров вышла целая история. Это интеллектуальное занятие не так уж просто, как может показаться на первый взгляд. Мой напарник страшно рассвирепел и так возмущенно меня спрашивает: «Ты что, пилу никогда в руках не держал?» А я ему отвечаю кротко, с бесхитростностью сумасшедшего из анекдота: «Да, а что?» Он чуть не лопнул от злости. А я ведь и правда принадлежу к тому счастливому городскому поколению, которому никогда не приходилось иметь дело с дровами.

Честно говоря, устал здорово. Черт возьми, даже руки дрожат, — ты, наверно, ничего не разберешь. Пожалуй, придется завтра переписать...»

«...Сегодня у меня первое самостоятельное дежурство. Сейчас ночь, но на улице совсем светло. Думаю о тебе.

Уже второй. Должно быть, ты легла,

А может быть, и у тебя такое.

Я не спешу. И молниями телеграмм

Мне незачем тебя будить и беспокоить...

Наш взводный философ (помнишь, я тебе о нем как-то писал, кстати, его все-таки вытурили из госпиталя) увидел сегодня, что я переписываю стихи, и сказал, что здесь, вдали от цивилизации, мы понемногу глупеем и становимся сентиментальными, «Между прочим, — добавил он, — молниями телеграмм ты никого не можешь беспокоить просто по той причине, что любую молнию от нас до почтового отделения везут на самом обыкновенном грузовике». В этот момент он удивительно напомнил мне нашего Алика. Как-то он там поживает? Что-то он совсем перестал мне писать. А может быть, наш взводный философ и прав: иногда мне начинает казаться, что вы живете там какой-то своей жизнью, и, когда я вернусь, я буду совсем чужим...

Между прочим, я так часто пишу тебе письма, что ребята надо мной уже смеются. Конверты у меня все кончились, и, пока не привезут новые, достать неоткуда. Вот только ребята подбрасывают из своих запасов — кто конвертик, а кто и два...»

О, он отлично помнил, почему осталось незаконченным это письмо! В ту ночь он провел свои первые совершенно самостоятельные цели.

Он хорошо запомнил, как трепала его нервная дрожь, когда на экране появились сразу три светлые черточки. Он считал себя спокойным человеком, но тут ничего не мог поделать с собой. Он так торопился и так громко кричал в микрофон, что планшетист на командном пункте, который принимал от него данные, не выдержал и попросил говорить потише. Самолеты эти были обыкновенными транспортными самолетами, и летели они над нейтральными водами. С тех пор сколько провел он таких целей — и не сосчитать...