Тринадцатый ученик - [22]

Было довольно жарко. Солнце поднялось уже высоко, утро переходило в день. Благодатные тенистые кроны тополей раскинулись над пешеходной дорожкой. Паша шел вроде бы без цели, но сознавая, что ему нужно идти именно по этой улочке, вдоль палисадников, разглядывая неказистые или, наоборот, справные дома, прячущиеся в обильной зелени садов, даже странной для средней полосы. Вслед его шагам набегал ветерок, и деревья слабо шумели, перешептываясь, явственнее звучали невидимые струны, и Паша, который впервые жил так — вне времени и без своей воли, — начал разбирать слова: «Яко посуху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…» Он остановился, пораженный, но тут ветерок ударил сильнее, смешивая листья и звуки. «По бездне стопами…» — повторил он и содрогнулся от мысли, что все это уже сказано: над бездной, Господи, блуждающие путники Твои, и городишко этот, и Любавино, и вся земля отеческая — над бездной. Он побрел снова, и снова зазвучал, потянулся мотив, и долетели слова: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог…» Это было странно. Узнавались слова псалмов. Где-то (в вечности) шла погребальная служба. «Господи, — взметнулась мысль, — а не меня ли хоронят? Ведь сам-то я, сам-то — ни жив, ни мертв, пока не завершу обещанного странствования». Страх накатил, и сказалось отчетливо: «Содержит ныне душу мою страх велик…»

— Кого хоронят-то, а? — громко спросил Паша, а две старухи в разноцветных платочках, одна с авоськой, другая с полиэтиленовым пакетом в руках, стоявшие у соседней калитки, разом уставились на него.

— Солдата хоронят, сынок. Из Чечни привезли, опознали недавно. — И, продолжая прерванную беседу, бабка с авоськой, видимо, только возвратившаяся из магазина (из сумки торчали буханка хлеба и бутылка постного масла), адресуясь товарке, добавила: — Тяжелый дар. Пронеси Господь!

— И не хочешь, а согрешишь. Или причиной станешь, — согласно кивнула головой подружка.

Паша стоял и слушал — одни провидцы и толкователи встречаются на его пути. Что за мука!

— Тяжелый дар, — повторила бабка и отправилась по дорожке, выложенной бетонными обломками, к двери своей утлой избы.

Паша знал, о чем они говорят. О творчестве. Да, это тяжелый дар, неподъемный. И главное — бросить его нельзя, нельзя обрезать ниточку, хотя и не знаешь — кто тебя за эту ниточку ведет. И в продолжение мысли зазвучало: «…воздушного князя, насильника, мучителя, страшных путей стоятеля…»

— Вы правы, да, — загорячился Паша, — дар ужасный и неотвратимый.

Бабка с пакетом поправила косыночку.

— Да разве ж ты знаешь ее, сынок?

— Кого, бабушка?

— Которая даром обладает и горю причиной вышла.

— Саломею? — вскрикнул он.

А бабка нахмурилась:

— Да ты чьих, сынок? Нездешний?

Неподалеку раздалось тяжкое уханье, будто пыхтел великан. Торжествующе ударили литавры, и подспудный мотив обратился в траурный марш. Уже на бегу Паша спросил последнее:

— А разве красота бывает убийственна?

— Соблазнительна и погибельна… Без любви-то, сынок…

«Без любви, без любви», — ухал оркестр, а Паша думал о множестве даров, которыми владеют люди. Или это дары порабощают себе служителей, фанатично, самозабвенно курящих фимиам у игрушечных алтарей?

Улочка из узкой горловины разлилась небольшой торговой площадью, на пятачке прилепилось с десяток магазинчиков с вульгарно-разноцветными тентами над входами. Вероятно, с вокзала донесся бой двенадцатого удара питейное заведение захлопнуло дверь. Перерыв. Должно быть, начинают рано расписание рыночное. Опоздавший выпивоха с двумя пустыми «чебурашками» прижал нос к витрине и деликатно поскребся. Никакой реакции. Тогда пьяница предпринял атаку более решительную, он заколотил ногой в дверь, взывая:

— Откройте по христианству!

Услышав столь своеобразный призыв, Паша застыл, будто и эта сценка должна была нанизаться бусинкой на его четки. Переберешь костяшки — и выведешь формулу жизни.

— Проваливай! — кратко возвестили из магазинного чрева.

— Водку давай! Поминать будем! — Откуда ни возьмись, нанесло в пару второго собутыльника, тощего, в очочках, хранившего следы былой интеллигентности. — Воина, убиенного на поле брани, а потому — праведного.

На последнем слове запоры дрогнули, и пьянчуги проскользнули внутрь, а через пару минут явились уже отягощенные. Итак, наименование «праведный» было ключевым словом, что воочию продемонстрировалось Паше.

— Так вот оно что, — прошептал он и кинулся дальше, завидев вскоре толпу, запрудившую тесную улочку.

Это была уже последняя, окраинная улочка, перетекавшая в асфальтовое шоссе, от которого затем ответвлявшийся проселок вел на кладбище. Процессию возглавляло траурное знамя — с черным помпоном на витом шнуре, пунцовое, еще с советской поры так и ходившее бессменно впереди почетных похорон, невзирая на перестроечные перемены и новую общественную атрибутику. И цвет этот — красно-черный — как нельзя лучше соответствовал происходящему. Затем плыли десять венков — не дешевых, бумажных, а настоящих — сосновых (вокруг — леса), увитых лентами. Парня, который нес портрет усопшего, Паша узнал это был тот любитель-фотограф с «Полароидом», запечатлевший счастливых влюбленных, двух юных людей на краю жизни (бездны). Остро и горько вспомнил тут Паша о Насте-Саломее, которую винили в гибели солдата: дескать, из-за ее красоты. Однако вина лежала на нем, на Паше, и, весь объятый страхом разоблачения, как огнем, он сгорал на полдневном солнце.