Тринадцатый ученик - [14]

А тот, кто оплакивал убитого друга, схватил паспорт и начал его рвать в мелкие клочья:

«Предатели!.. Я их ненавижу больше, чем чеченов!..»

«Водонос» созерцал немигающими глазами серую муть ночи — и Паше невыносимо хотелось вырваться из клещей сна… И сон оборвался.

Приподнявшись от подушки, Настя смотрела Паше в лицо. Уже пробуждаясь, уже шагнув из сна в явь, он прошептал ускользающей реальности:

— Предатель.

— О чем ты?

— Сам не знаю.

Отчего-то ему не хотелось посвящать ее в этот сон. Будто бы последняя близость между ними поставила преграду и именно с половой любовью, с сексом связано было слово, которое он сейчас выдохнул. Любовь делает тебя уязвимым, опасайся ловушки. О, если бы можно было выстроить в единую спасительную концепцию все смутные страхи и ощущения! Но мозг здесь бессилен. Или бессилен только безумный, уязвленный злом мозг? И конечно, бес одолел и снова дернул за язык.

— Откуда я знаю их имена?

— Что ты говоришь, Паша? — в ее голосе тоже зазвучал страх.

— Не бойся. Я абсолютно здоров, — нагло и утешительно соврал он, просто припомнил одну историю про предательство. Про братьев по крови: Остапа и Андрея. Приснилось. Не знаю почему.

— А, это! — Она облегченно засмеялась, но дальней, напряженной струной отзывалась фальшь в этом смехе, и Паша почуял эту фальшь. — из Гоголя. Там еще прекрасная полячка была, из-за нее все и произошло.

— Ах вот оно что!

Ну вот все и объяснилось, приплелся и выплыл откуда-то Гоголь. Слава Богу, классика не имеет отношения к современности, это замшелый, запечатанный временем, омертвевший кирпич.

— А ты знаешь, что во мне есть польская кровь? Когда-то моих предков сослали из Польши, они служили тут железнодорожниками и породнились с местными.

— Так вот почему ты необыкновенная — из-за тебя тоже возможно предательство.

Он хотел спросить, как звали ее жениха, но тут Настя сама поцеловала его, он задохнулся от счастья, сердце застучало бешено, сомкнулись объятия. Да, с ней или через нее плелась удавка для него, и все было связано: страсть — предательство — смерть, и все это было сильнее Паши и побеждало его, но сдавался он добровольно.

Они вновь любили друг друга и заснули в предрассветных сумерках, обессиленные. А когда Паша окончательно пробудился, солнце уже глядело в окошки и по стене напротив бежала сквозная тень от колеблющейся под ветром листвы.

Настя исчезла, но утро было прекрасное, все обновлено любовью и ее присутствием в мире. Радуясь своей молодости и силе, и солнцу, и свежей листве, он вскочил и выбежал в сад. Момент был удивительный, и это осознавалось отчетливо. Сейчас можно было начинать жизнь с нуля, в простоте, не отыскивать смысл, а жить, как этот сад, готовый приносить плоды. А кто не принесет плода — будет уничтожен.

— О Господи! — проговорил Паша, память не отступала, — а что положу я, что положу я на чашу доброделания?

Выпрыгнули следом за порывом отчаяния фигурки с оружием в руках: снайперская винтовка с оптическим прицелом… и выстрел. Конец.

— Но почему Остап и Андрей?

И вовсе это не из Гоголя, потому что не Остап был предателем у классика. Все перевернуто в очередной раз, и снова дразнит меня насмешник хозяин мира сего.

Наползло облако, закрывая собой солнце, в приотворенную калитку заглянула Виктория Федоровна. Заметив Пашу, вошла, сунула в руки сверток:

— Я пирогов напекла тебе на дорогу.

— На дорогу?

Он забыл напрочь о том, что уезжает, уезжает сию секунду, покидая Настю и кровным образом связанную с ней историю предательства. Искусная ловушка поймает пустоту, а он, он — свободен.

— Да, Виктория Федоровна, я готов.

— Тогда поторопись. Поезд через полчаса.

Уже сидя в вагоне рабочего поезда среди бедняцкой, разношерстной публики и глядя, как уплывают домики Любавино, он сам вкусил неожиданную сладость предательства. Томительно-сладко, жгуче-сладко было ему рвать нить между собой и Настей, оставляя ее в неведении, даже не попрощавшись. «Я твой настоящий сын, мать, плоть от плоти, яблочко от яблони. Так вот, значит, что ты чувствовала всякий раз, покидая меня. И главное, цель-то, цель какова? Дайте мне рыцаря веры — и я обойду всю землю в поисках его».

— Прости меня, прости меня, Настя, я болен и нуждаюсь в исцелении.

Районный городишко, куда дотащился рабочий поезд, назывался Тёшино, о чем возвещала вывеска на довольно приличном здании вокзала. Под круглыми часами у входа, стрелка которых, дергаясь, прыгала сразу на пять минут, висел доисторический колокол, прежде отмечавший прибытие редких поездов, а теперь имевший мемориальное значение. Городок этот, отстроенный на реке Тёше, был своеобразным центром обширных зон, раскинувшихся в здешних лесах. Первое, что увидел Паша, спрыгнув с подножки вагона, как, с узлами и сумками, людской поток устремился к автобусам, целый табун которых ожидал на привокзальной площади. Понаслышке он знал, что у местной молодежи только два жизненных пути: либо по ту сторону колючей проволоки, либо — в охранниках — по эту. От лотка с аудиокассетами, приткнувшегося в нише вокзала, летел под аккомпанемент гитары хриплый специфический говорок, густо уснащенный матом и блатным жаргоном. Уголовный дух, будто смог, висел над городком.