Тринадцать мнений о нашем пути - [17]

14. Вопрос:Каким Вы себе представляете мир: а) через сто лет? б) А через тысячу лет?

Эдуард Геворкян: Вам прямо в двух словах? Люди останутся людьми, если, конечно, не случится какой-либо катастрофы — природной или техногенной. Через тысячу лет — та же картина. А если интересуют подробности, то эвон сколько романов издано на эту тему — выбирай любой.

Ну, а если серьезно, то мои представления о мире будущего зависят а) от моего настроения на тот момент, когда я задумываюсь над этим вопросом; б) от того, какую художественную или идеологическую задачу я решаю, раздумывая над сюжетом произведения.

Если же совсем серьезно, то мир — это слишком общее понятие. Не уверен, что, допустим, в Бангладеш сильно изменится обстановка. В Соединенных Штатах, напротив, всякое может случиться, очень уж перегрет их „плавильный котел“, сейчас он больше напоминает автоклав с заклиненным предохранительным клапаном.

Впрочем, насчет того, что люди останутся людьми, тоже вопрос спорный. Саймак в романе „Город“ (да и не только он), наглядно показал, что тушка homo sapiens’а — не самое оптимальное вместилище разума. Другое дело, что переход в иное качество означает отказ от человеческих свойств. Ну, это тема в фантастике отработана досуха, и развивать ее не будем.

Олег Дивов: А) Очень похожим на нынешний.

Б) Совсем не похожим на нынешний.

Кирилл Еськов: „Дураки бывают разные. Нет, прошу не вставать с места, вас пока не вызывали! Я бывал дураком всех разновидностей, кроме одной…“ — но на этом месте справедливость требует прервать цитату. Ибо отнюдь не кладоискательство (коим надумал заняться герой О’Генри), а именно прорицание будущего заслуженно числится крайним в ряду тех поприщ, где в качестве спецодежды потребен колпак с бубенчиками.» Прошу извинить за самоцитирование…

Александр Житинский: а) В свете вышесказанного, я сомневаюсь, что мир доживет до этой даты.

Андрей Измайлов: а) не представляю, но мечтаю: полдень, XXII век (только всё же с мобильниками! без телефонных будок!)

б) не представляю…

Андрей Лазарчук: а) Никак. Для того чтобы начать себе его представлять, надо начать писать некий текст, — а я все еще никак не разберусь с настоящим.

б) Тоже никак. По тем же причинам

Святослав Логинов: а) Когда-то я полагал, что доживу и до этой даты, и до многих других. Теперь понял, что ещё сто лет мне, пожалуй, не протянуть, и запретил себе фантазии на тему, каков будет мир, когда меня не будет.

б) Аналогично. Единственное, в чём я твёрдо уверен: люди будут жить.

Евгений Лукин: а) Ничуть не изменившимся. Убивающим и предающим.

б) Какая разница! Читаешь о христианских погромах в первых веках нашей эры, сравниваешь прочитанное с событиями двадцатого и двадцать первого столетий: одно к одному. Разве что замаячил где-то в сторонке застенчиво курящий прогресс.

Сергей Лукьяненко: а) Очень мало отличным от нашего. Вас сильно удивила бы Европа в 1905 году? Думаю, что нет. Отличия будут, конечно, но основы социальных отношений в обществе не изменятся. А именно они определяют лицо мира.

б) Вот тут прогнозов никаких быть не может. Тут — только фантазировать. Единственное — очень надеюсь, что человечество расселится в космосе.

Сергей Переслегин: а) Если честно — никак не представляю. Либо в это время у нас будут в самом разгаре «разборки», связанные с переходом к неофеодализму, — это описать можно, но совершенно не интересно, — либо мы столкнемся с развитой когнитивной фазой развития, с ее вторым — нейрогенетическим «веком». Если переход от индустриальной фазы к когнитивной и некоторые особенности ранней когнитивной фазы я представляю себе более или менее ясно (хотя кто поручится, что я не ошибаюсь в этой своей «ясности»), то с переходом от семантического к нейрогенетическому развитию очень много проблем.

Во всяком случае, «практически невозможно разъяснить суть термина „трансгрессия“ тому, кто плохо разбирается в теории физического вакуума». И очень трудно объяснить логику когнитивной фазы развития тем, кто плохо осведомлен о социальной термодинамике и теории идентичности.

Геннадий Прашкевич: а) Один вариант будущего мира я описал в «Золотом миллиарде». Другой в романе «Царь-Ужас». Третий — в «Кормчей книге». Но если честно, то мы не можем знать будущего, потому что сами постоянно, каждую минуту его меняем.

б) Тем более.

Вячеслав Рыбаков: Увольте. Мне на двадцать-то лет в будущее заглядывать и то тошнотворно… Хотя, уверен, те, кому доведется в этом будущем жить, будут его считать нормальным. Нормой. Так было и будет всегда. Вспомните, как взбесился Атос, когда д’Артаньян его слегка толкнул. Дуэлью дело кончилось. Попробовал бы сей благородный мушкетер, пусть даже и с выздоровевшей рукой, проехаться в нашем метро. А мы ездим каждый день и только похохатываем.

Борис Стругацкий: б) Никто из нас не способен представить себе этого мира. Я знаю только, что это будет совершенно чужой, непостижимый и страшный мир. Мог ли участник первого крестового похода представить себе наше время? Может ли представить себе современный европейский город дикарь племени, живущего сегодня глубоко в джунглях Амазонки?