Тридевять земель - [10]

– Понимаешь, а мне инспекторы эти: три миллиона, шесть миллионов. Умора, Славка… Хочешь на Луну? Нет. Хочешь в турпоход? Нет. Хочешь миллион? Нет. Нет, – ещё раз произнёс он, повысив голос.

Эти слова слышал официант, но именно в те секунды, когда они звучали, выражение его лица приняло неожиданно непроницаемое выражение, что человек, решившийся отгадать, хотел бы официант Роберт, как сообщала о нём нагрудная табличка, перевоплотиться во Владлена, или предпочел бы оставаться в своем нынешнем скромном качестве, оказался бы в затруднении.

Из автомобильного окна Вячеслав меланхолично разглядывал ночной город, отходящий от анестезии выхлопных газов, на парочки молодых людей, несущих свои возбуждённые жизни по серым тротуарам, сквозь ворохи чужих снов, читал названия заведений и учреждений, и в освещенных витринах какие-то люди вели неспешные беседы, и ему казалось, что он знает, о чём они говорят до единого слова; нажав кнопку стеклоподъёмника, он вдохнул майского воздуха, словно хлебнул тёплого выдохшегося пива.

Когда машина плавно проехала поворот на Тверскую, Вячеслав сообразил, что Владлен везёт его на Мосфильмовскую. И в ту же секунду понял это сам Владлен, потому что притормозил, видимо с досады за свою невольную бестактность, и стал высматривать нужный поворот.

* * *

Человека с фотоаппаратом, с которым Гольянов столкнулся при выходе из банкетного зала, звали Михаил Рябинин и он действительно был фотографом и далеко не свадебным. Хотя в семье Михаил считался за второй сорт, имя его было довольно известно в узких кругах столичных фотографов. Его профессиональная судьба определилась в том юном возрасте, когда ещё до конца непонятно, увлечение ли то, или призвание. Первые снимки он делал ещё дедовским «ФЭД»-ом, потом «Сменой», и два года подряд становился призёром фотографических конкурсов, а когда на шестнадцатилетие отец подарил ему «Зенит», всё его существование словно бы сосредоточилось в кадре. Начавшаяся в стране перестройка и связанные с ней процессы тут же востребовали его способности. Именно ему принадлежал тот знаменитый, облетевший все информационные агентства мира, снимок, из разрушенного землетрясением Спитака, где на фоне аккуратно разрезанного пятиэтажного дома старуха-армянка, пробираясь среди обломков, в числе прочего скарба бережно несла репродукцию картины Брюллова «Последний день Помпеи» в роскошной раме.

Универсальность, так сказать, жанровая, дополнялась широтой гражданского кругозора. Будучи прежде всего художником, тем не менее он не гнушался и репортажного ремесла: не раз непоседливый нрав возносил его на дымящиеся распрей Балканы, однажды привёл в Чечню, где он едва не сгорел в подбитом вертолете.

К своим сорока в своих личных делах он не был связан ничем и никем, избавлен от каких бы то ни было обязательств, да никто и не требовал их от него. Был он ловок, обладал хорошей реакцией охотника, что и подразумевала его профессия, и, не смотря на беспокойную жизнь, выглядел несколько моложе своих лет.

В середине девяностых, когда цены на московскую недвижимость ещё позволяли людям его достатка относиться к ней всерьёз, он купил небольшую, около пятидесяти квадратных метров, квартиру-студию в переулке у станции метро "Чистые пруды". Квартирка о трёх окнах под самой крышей семиэтажного дореволюционного дома и впрямь была мила. Из одного был виден тяжело вползающий к Рождественскому Сретенский бульвар, другое выходило в серый, но сухой колодец двора, напоминавший то ли испанские патио, то ли декорацию к сериалу "Ментовские войны". С годами очарование "чистопрудством" стало проходить; шум бульваров уже не поддерживал то ощущение причастности к большой, неутихающей, никогда не кончающейся жизни, которое, возможно, людям, в которых присутствует творческая жилка, служит не столько источником вдохновения, сколько завуалированным залогом от смерти.

В середине двухтысячных годов Михаил впервые ощутил усталость от жизни. Поездки больше не манили его ни приключениями, не возбуждали воображение и не щекотали нервы непредвиденными опасностями. Он стал сотрудничать с Media-Corp – агентством, обслуживающим корпоративных клиентов, и когда их представители, узнавая, что он охотник, предлагали сходить на кабана или на лося, он с некоторых пор вежливо уклонялся.

Только дважды в своей профессиональной жизни Михаил снизошёл до съёмок на свадьбе – первый раз это случилось в 1989 году, когда он ещё учился на факультете журналистики в Московском университете и стажировался в знаменитом журнале "Крестьянка". Второй был нынешний. Шурин его, преуспевающий архитектор Иван Болотников был близким другом жениха, и буквально уломал Михаила, которому в такой ситуации оказалось гораздо проще сделать, что просят, чем затевать спор.

Съёмка прошла удачно, невеста с женихом и их родители остались довольны, но праздничная речь Александра Ивановича оставила в душе Михаила неприятный осадок. Поэтому, когда супруга Александра Ивановича поинтересовалась, можно ли рекомендовать Михаила своим знакомым, живущим в Монако, он ответил уклончиво. Кроме того, совсем скоро он собирался в Черногорию, где Иван, или просто Ваня, как именовали его в семье, вместе со своей женой Таней, младшей сестрой Михаила, не так давно стали владельцами небольшого курортного дома в Бока Которском заливе. Мать Тани и Михаила, Ирина Александровна, уже не раз побывала на Адриатике и восторгам её не было предела.