Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648 - [15]

Фактически в ту эпоху Германия славилась в Европе только обжорством да пьянством. «Вол перестает пить, когда утоляет жажду, – говорили французы, – а немцы только начинают». Путешественников из Испании и Италии поражали чудовищный аппетит и неумение поддерживать разговор в стране, где богатые люди любого сословия целыми часами молча ели и пили под оглушительный грохот духового оркестра. Немцы не отрицали обвинений. «Мы, немцы, – гласила народная поговорка, – съедаем и выпиваем наши деньги». Valete et inebriamini[6] – такими словами один вельможа, вечно навеселе, имел обыкновение заканчивать письма к друзьям. Ландграф Гессенский основал общество трезвости, но его первый же президент умер от пьянства; Людвиг Вюртембергский по прозвищу Благочестивый перепил двух собутыльников до потери сознания и, сохранив достаточную трезвость, велел отправить их домой в телеге со свиньей. Пьянство охватило все слои общества; молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после кутежа, врывались в дома мирных бюргеров и гонялись за ними по улицам. На крестьянских свадьбах в Гессене на еду и питье тратили сбережения, накопленные за год и больше, и свадебный кортеж чаще добирался до церкви уже пьяным, чем трезвым. В Баварии и еще с меньшим успехом в Померании правительство раз за разом принимало законы, пытаясь запретить подобные излишества.

Такой репутацией не стал бы гордиться немецкий интеллектуал, однако патриоты попроще были не прочь прославить национальную любовь к мясу и вину. Они опирались на авторитет Тацита, утверждая, что их предки вели себя примерно так же. Эта своеобразная разновидность национальной гордости, впоследствии достигшая в Германии своего апогея, зародилась еще в XVI веке. Арминия[7] оптимистично превратили в Германа (Германна) и уже начали создавать из него национального героя, а как минимум один ученый пытался вывести прямое происхождение всей германской нации от четвертого сына Ноя, который родился на свет уже после потопа. Словом Teutsch[8] называлось все честное и смелое, и любой правитель, желавший заручиться народной поддержкой, ссылался на текущую в нем германскую кровь и присущие ему германские добродетели. Национальное самосознание германской нации сохранялось нетронутым и служило едва ли не единственной гарантией существования государства, чья культурная и политическая жизнеспособность, казалось, угасла.

Это интеллектуальное бесплодие имело под собой и другую, более глубокую причину, нежели то, что все силы народа поглощал религиозный конфликт. Начали исчезать сами условия, в которых складывалось величие Германии. Ее культура опиралась на города, но города пришли в упадок. Ненадежность транспорта в политически нестабильной стране и сокращение итальянской торговли губительно сказались на немецкой коммерции. Кроме того, в ее денежном обращении царил полный хаос; не было эффективной центральной власти, которая бы контролировала выпуск денег бесчисленными монетными дворами; и князья, и города, и прелаты наживались на чеканке монет, как хотели. Саксонская династия распоряжалась сорока пятью монетными дворами, герцоги Браунншвейгские – четырьмя десятками; в Силезии их было восемнадцать, в Нижнерейнском округе – шестьдесят семь.

Между тем кредитоспособность Германии упала, а из-за рискованных спекуляций один за другим терпели крах крупные банковские дома. Фирма Манлиха в Аугсбурге разорилась еще в 1573 году, а фирма Хауга – год спустя; более крупное предприятие Вельзеров обвалилось в 1614 году, и всемирно известные Фуггеры не сумели пережить бури и вскоре объявили о закрытии, потеряв в общей сложности больше 8 миллионов гульденов.

Все это время шведская, голландская и датская конкуренция душила Ганзейский союз, и во всей Германии только Гамбург и Франкфурт-на-Майне показывали признаки стабильности и растущего процветания.

В сельском хозяйстве упадок проявился даже хуже, чем в городах. После крестьянской войны взаимные страхи между крестьянами и землевладельцами полностью сменили собой прежние отношения взаимных обязательств. Землевладельцы использовали любую возможностью для упрочения своей власти, и крепостной гнет либо ничуть не ослаб, либо даже усилился. Секуляризация церковных земель на севере Германии добавила причин для недовольства, поскольку крестьяне – хотя давно уже протестанты – не были столь же привязаны к сеньору-мирянину, как прежде к епископам и аббатам. Мелкий свободный землевладелец из класса «рыцарей» не отличался высокой нравственностью; как правило, это были ленивые, безответственные и взыскательные хозяева. Пристрастие аристократов к охоте заставляло тщательно охранять опасную дичь, наносившую вред хозяйствам, и крестьяне были вынуждены даром обслуживать охотничьи кампании своего хозяина, которые порой опустошали целые поля.

Нищета, политические беспорядки, религиозные распри, конфликт интересов и личная зависть – все это угрожало в любой момент вспыхнуть войной. А в огне не было недостатка.

В 1608 году столкновение между католиками и протестантами в Донауверте, вольном городе на Дунае, несколько месяцев держало империю на грани катастрофы. Надворный совет с одобрения императора лишил Донауверт прав и вернул католикам тамошнюю церковь, неправомерно захваченную протестантами. Протестантская Германия встретила этот указ бурей возмущения, и, если бы у нее нашелся вождь, могла бы начаться война. Однако межпартийные ссоры затушили костер, ибо города не желали объединяться с князьями, а лютеране – с кальвинистами.