Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [48]

Впрочем, ведь из сделанного выше обзора крестьянских восстаний уже известно, что солдатские бесчинства провоцировали и очень крупные выступления крестьян в 20–30-х годах: в Гарце, Австрии, Баварии. В другом месте «Симплициссимуса» автор порицает нравы солдат, не стыдящихся своих поступков и даже хвастающихся друг перед другом: «Тьфу! Кровь из носу! Как мы вчера нализались!»; «Тьфу! Провал возьми! Как мы этих плутов мужиков помучали!»[100]. Как видим, столкновение с мужиками — это быт, а не событие в жизни солдатни Тридцатилетней войны. Поэт-сатирик XVII в. Фридрих фон Логау резюмировал дух Тридцати летней войны в эпиграмме «Символ веры солдата — грабь мужика». А в другом стихотворении, обращаясь к солдатам Тридцатилетней войны, в виде иронического восхваления их побед, он выразил эту же мысль в таких словах: «Веселитесь, солдаты, веселитесь! Портупеи, которыми опоясаны ваши чресла, выделаны из кожи крестьян…»[101].

Итак, в то время, как одна часть армий, наполнявших Германию, по-военному организованная и дисциплинированная, вела войну в узком смысле слова, другая часть занималась войной иного рода — расправой с населением. Каждая часть была соответствующим образом приспособлена к своим функциям. Но никакой строгой грани при этом между обеими частями установить нельзя. Описания Гриммельсгаузена показывают, что, например, отряды фуражиров, рыскавшие по окрестностям на пути следования армии, хотя формально и принадлежали к регулярной части, фактически мало чем отличались от «братьев-меродеров». Да и само ядро части было совсем не чуждо тем же настроениям и, если военная обстановка позволяла, подчас целиком обращалось в кровожадную и разнузданную банду. Симплиций рассказывал о своем посещении города Гельнгаузена: он нашел «врата его открытыми, частью погоревшими и, однако, еще наполовину ошанцованными навозом. Я прошел их, но нигде не приметил ни единой живой души; напротив того, улочки повсюду были усеяны мертвыми телами, причем некоторые были догола раздеты»[102]. Разумеется, это — уже дело рук не «братьев-меродеров» или фуражиров, тут похозяйничало целое проходившее войсковое соединение.

Как мы уже сказали, равновесие между двумя частями армии было вообще подвижным и менялось в зависимости от общей военно-политической конъюнктуры. То командование смотрит на мародеров сквозь пальцы и даже поощряет их, то, говорит Гриммельсгаузен, когда они чересчур разбушуются, полковой палач вешает кое-кого из них на суку по дороге или заковывает в колодки в назидание другим[103]. Пребывание Симплиция в «братьях-меродерах» закончилось следующим весьма характерным образом: «Подобным честным молодцем был я тогда и оставался таким до самой битвы под Виттенвейером… когда я вместе с несколькими камрадами отправился в Герольдек, намереваясь угнать коров или быков, как то было у нас в обычае, то меня самого захватили веймарцы… они взвалили нам на плечи мушкеты и рассовали по полкам»[104].

Достаточно прибавить, что этот эпизод относится к моменту перелома военного счастья в пользу французов (битва под Виттенвейером и осада Брейзаха в 1638 г.), потребовавшего мобилизации имперской армией всех своих ресурсов. Иначе говоря, в зависимости от обстоятельств, то армия как таковая служила резервом, из которого пополнялись ряды децентрализованной армии «братьев-меродеров», то, наоборот, если ей срочно нужны были подкрепления, она использовала массы военнообученных мародеров как свой собственный резерв. Так аргументы Гюнтера, направленные против «традиционной» картины Тридцатилетней войны, оказываются на деле в ограниченном объеме полезными для лучшего уяснения этой картины.

Другой косвенно полезный результат «критического» течения относится к вопросу об исчислении убыли населения в Германии в результате Тридцатишестилетней войны. Старые подсчеты строились таким образом, что документально засвидетельствованные данные о сокращении населения в какой-либо области, например в Пфальце или Вюртемберге, умножались и механически распространялись на всю Германию. Получалась неправдоподобно большая цифра. Хёнигер, в свою очередь, берет данные по Саксонскому курфюршеству, где население даже несколько возросло за время войны, и так же механически распространяет их на всю Германию; засвидетельствованную убыль населения в некоторых областях он объясняет просто тем, что население временно бежало (эвакуировалось) оттуда в более безопасные районы Германии, а позже понемногу возвращалось обратно. Этот вывод еще более неправдоподобен. Но решение контроверзы теперь совершенно ясно: опустошение Германии было крайне неравномерным по областям; в некоторых областях был уничтожен огромный процент населения, другие — почти не пострадали[105]. Но раз так, возникает вопрос: почему же именно такие, а не другие области пострадали больше всего? Военно-стратегическая картина Тридцатилетней войны, как оказывается, лишь отчасти и недостаточно разъясняет этот вопрос. Территории, бесспорно более всего опустошенные, не полностью совпадают с основными стратегическими направлениями военных действий, да и сам выбор стратегического направления, как хорошо известно историкам Тридцатилетней войны, нередко определялся политическими внутригерманскими соображениями и влияниями. Области, где население за время войны бесспорно сократилось больше всего, т. е. на 50–80 %, — это Вюртемберг, Гессен, Пфальц и другие княжества Юго-Западной Германии, затем ряд районов Чехии и, наконец, земли по Эльбе и Одеру. Здесь наглядно выявляется, что в числе наиболее обезлюдевших территорий были районы активного крестьянского сопротивления. Иначе говоря, в ходе Тридцатилетней войны было вырезано преимущественно в самых «неспокойных» частях Германии не менее 5 млн. человек, представлявших, несомненно, наиболее активную часть населения, наиболее опасную для существовавшего порядка.