Тридцать три — нос утри… - [16]
Но крик этот, скачущие эти слова были внутри Виньки. А стоял он ослабело и неподвижно. Потому что позади мысленных вскриков, позади надежды вырастало понимание: Глебка уже не здешний, другой. Навсегда…
Может, кто-то говорил, кричал опять или плакал – Винька не слышал. Навалилась ватная тишь. В этом беззвучии врач Марта Геннадьевна измученно поднялась с колен и покачала головой.
Откуда-то появилась очень белая простыня. Глебку накрыли с головой. Ткань во многих местах сразу намокла.
Завхоз Иван Ильич и физрук Боря принесли садовые носилки. К ним прибиты были дополнительные дощечки (новые, желтые) – чтобы Глебкины голова и ноги не свешивались. Глебку унесли в изолятор.
Часа через два приехала крытая полуторка и увезла Глебку в город. В той же машине уехала опухшая от слез вожатая Валя. На нее смотрели с горестным пониманием: мало того, что ей жаль Глеба Капитанова, так еще и отвечать придется – плохо смотрела за своим пионером.
Третьим отрядом стал командовать баянист Вася.
Винька ушел в лопуховую щель за сараем и, скорчившись, просидел там до вечера. Что он чувствовал? Пожалуй, не столько горе, сколько потерянность и болезненное недоумение – как же так: был Глебка и вдруг нет его?
И пришло ощущение непрочности мира – как в младенчестве, когда разбился шарик…
На вечерней линейке не выносили знамя. А флаг на мачте приспустили до половины и так оставили на ночь. Начальник лагеря – худой однорукий Платон Андреевич, бывший артиллерист – глухо, с прикашливанием сказал притихшим отрядам:
– Вот значит как… Жалко нашего барабанщика… А только все же я должен сказать, что все это потому, что нету у нас дисциплины… Ну, сколько же можно говорить, что берег – зона запретная? Теперь вот и мальчика не вернешь, и взрослым придется отвечать по всей строгости…
После отбоя Винька лег рядом с непривычно пустой койкой. Глебкина постель была убрана, лежал голый полосатый матрац.
Подошел баянист Вася, сказал шепотом:
– Хочешь перейти на другое место?
Винька помотал головой. Если уйти – это похоже будет на измену. Он натянул на голову простыню, и пришла прерывистая нервная дремота. И сквозь нее казалось, что Глебка рядом, на своей постели. Иногда Винька вздрагивал, открывал лицо в радостной догадке, что Глебка и правда тут и все, что случилось, – был сон.
Но в сумерках безжалостно светились белые полосы пустого матраца. И Виньку встряхивало.
После очередной такой встряски, в середине ночи, он заплакал. Взахлеб. Наверно, его многие слышали и многим он мешал. Но все лежали тихо.
…А через день все пошло как прежде. Как в повести “Военная тайна” после гибели малыша Альки. Потому что жизнь есть жизнь. И снова слышались веселые крики и смех, и анекдоты по ночам рассказывали.
Провели футбольные соревнования. И Винька играл, да. Правда, не очень удачно, однако его не упрекали.
Почти всё сделалось как было. Только Глебкину койку убрали и все кровати переставили по-иному. И Винька теперь ложился так, чтобы не видеть окно и планету Юпитер. Он больше не плакал по ночам, только иногда прикусывал подушку…
Знамя на линейку сопровождал только горнист с ассистентами, барабанщика больше не назначали. Ленка Черкизова, подружка конопатой Ресницыной, сказала:
– Дураков больше нет. Один в больнице, другой – того хуже, третьим быть кому охота? Никто не пойдет.
Винька подумал, что он пошел бы. Но его не звали. Да и барабанить он не умел, а учиться поздно – скоро конец смены.
Вернулась из города Валентина. Побледневшая, неулыбчивая, но по-прежнему решительная. Видимо, начальство рассудило, что виновата она не очень.
А за два дня до прощального костра в лагере появилась худая, очень загорелая деревенская жительница. За руку она вела (вернее тащила) белобрысую девчонку в длинном выгоревшем платье. Маленькую, лет семи. Увидела на крыльце начальника лагеря – и прямо к нему.
– Вот… она рассказывает – (И дерг девчонку за руку!) – Была на берегу, значит, с маленьким братом, с Костюшкой двухлетним, да не углядела, тот в воду. И помочь – толку нету. А с вашего берега – какой-то мальчонка! Выпихнул его на мелкое место… Ленка Костюшку в охапку да бежать… И ничего не говорила цельную неделю. Вчерась только призналась. Мы с бабкой спрашиваем: а где этот пионер-то, хоть спасибо сказать ему. А она ревет: “Не знаю”, – говорит. А потом очки мне дает. “Только вот они, – говорит, – у воды в песке нашлися”… Уж не тот ли это парнишка, упаси Господь, про которого сказывают, что утонул:
Платон Андреевич взял очки.
– Тот…
– Пресвятая Богородица, прости нас грешных, беда какая… Цельный день в поле, разве углядишь за ими окаянными… – Села на ступень, концы косынки прижала к щекам…
Как Глебка это смог? Каким отчаянным рывком он, совсем не умеющий плавать, преодолел хотя и узкую, но быструю Лебедку? Наверно, с последней силою толкнул бестолкового Костюшку на отмель (и при этом слетели очки), а сам от отдачи – на глубину… Обнаружили его быстро: колхозный сторож за поворотом реки рыбачил посреди русла, и тело зацепилось за лодку…
Наступила справедливость.
