Тридцать шестой - [36]

Молчание.

— Мне сказали, что ты говоришь на нашем языке. Или меня обманули?

— Я говорю на всех языках, — ответил раввин.

Тугай усмехнулся.

— Ты на самом деле говоришь на всех языках, старик? Или ты смеешься надо мной?

Спросил по-турецки. Старик также по-турецки ответил:

— Я не лгу тебе. Я действительно говорю на всех языках.

Действительно, говорит. Тугай снова перешел на татарский. Кроме турецкого, других языков он не знал.

— Ну так зачем же ты уговаривал евреев не сопротивляться и не просить пощады? Мы могли бы сохранить им жизнь.

Старик молчал.

— Я спросил тебя, старик!

Тот поднял полные тоски глаза с кровавыми пятнами на белках:

— Зачем им такая жизнь, мурза Аргын Тугай-бей?

— Откуда ты знаешь мое имя? Ах, да, мой человек обратился ко мне по имени…

Старик покачал головой.

— Нет, мурза. Я знаю про тебя не от твоего человека. Я знаю, что тебе и только тебе обязаны казаки победами у Желтых вод и Корсуни, я знаю, что тебя послал твой хан Ислам Герай, и послал не для того, чтобы помочь православным вернуть церкви, которые у них отобрали евреи, как тебе рассказывал Хмель. Вы пришли за добычей. А еще тебе очень хотелось хотя бы разок увидеть хвосты лошадей непобедимой польской конницы, ты хотел насладиться тем, как они убегают от тебя, и тебе это удалось. Но это был последний раз, мурза из рода Аргын. Больше тебе этого не увидеть.

Тугай-бей всмотрелся в лицо старика. Слышать эти слова было неприятно, однако он сдерживал себя, потому что знал, что старик этот уже мертв.

— Ты пророк? Тебе дано предвидеть будущее?

— Да.

Тугай рассмеялся:

— Один Аллах видит будущее! Никто из смертных, даже если он еврейский мулла, — язвительно сказал он, — не может знать будущего. Чем ты можешь подтвердить свои слова, старик?

— Ничем.

Тугай отмахнулся было, однако беседа его развлекала.

— Ты еще и лжец. Но ты же понимаешь, что это тебя не спасет, правда?

— Я не лжец, — с трудом сказал, как выдохнул, старик.

— Как твое имя?

— Зови меня реб Шимшон, мурза.

— Хорошо, реб Шимшон, — усмехнулся Тугай. — Что ты говорил своим собратьям, реб Шимшон, что они дали себя убить как скот, без сопротивления?

— Я боюсь, тебе будет трудно понять это.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я глуп?

— Вовсе нет, мурза Тугай, это было бы неправдой, ты не глуп. Дело не в этом.

— А в чем?

— Для этого тебе надо знать наше учение, но ты в него не веришь.

— Так испытай меня, — усмехнулся Тугай.

Его воины вязали пленников, добыча была малочисленной, да и некачественной — одни евреи, но это лучше, чем ничего. Так что можно было и развлечься перед длинной дорогой в Крым.

Реб Шимшон снова внимательно посмотрел на татарина:

— А ты уверен, мурза Перекопа, что готов меня выслушать? После этого твоя жизнь уже никогда не будет такой, как раньше.

«Ах ты, прыщ гнойный! — хотел воскликнуть Тугай-бей. — Уж не смеешь ли ты мне угрожать?!» Но вовремя остановился. Это не было угрозой. Это действительно был вопрос, причем вопрос, требовавший ответа. А Тугай вдруг неожиданно замешкался: иди знай, что имеет в виду этот еврейский колдун? И впервые почувствовал страх. Не тот страх, который бывает в битве, когда вдруг все становится необыкновенно ясным, время останавливается, и ты видишь полет стрелы, а противнику нужна целая минута, чтобы замахнуться на тебя саблей. Но тоскливый незнакомый страх, от которого подступала нестерпимая рвота, как от гнилой конины. Все естество бея кричало: не хочу знать, не надо! Но он был воин и был мурза, значит, он не мог быть слабым, значит, его воины не должны видеть, что он испугался какого-то полусумасшедшего неверного.

— Ты наглец, раввин! Но я на тебя не сержусь. Да, я готов услышать ответ. Вот только прежде, — малодушно заторопился Тугай, боясь, как бы старик не открыл рот раньше времени, — расскажи мне, как ты можешь знать то, чего не может знать никто?

Тугай дал знак толстому воину отпустить кафтан старика отчего тот сразу обмяк и, как-то сложившись, рухнул на землю. Долго и тяжело дышал, потом полусел-полулег. Стража переглянулась. Толстяк попробовал поставить старика на колени, как и положено, но ноги раввина уже не держали, и он опять сполз набок. Тугай махнул рукой: оставь. Так было даже забавней: возвышающийся на коне военачальник и поверженный в прах побежденный.

— Видишь ли, мурза, — с видимым трудом начал старик. — Нас многие ненавидят, потому что боятся. Ты улыбаешься, и ты прав: как можно нас бояться, ведь мы самый гонимый, самый забитый и самый несчастный народ? Мы рассеяны по всей земле, у нас нет своей страны, а та, что была когда-то нашей, — теперь самое проклятое место в мире, все приходят туда как завоеватели, а остаются жить как нищие, проклиная тот час, когда забрали себе эту землю. Мы богатеем самым низким ремеслом — давая деньги в рост и собирая арендную плату, а если занимаемся ремеслами, то с трудом можем прокормить свои семьи. Наши жены сварливы от непосильного домашнего труда, а наши дети вечно напуганы возможными бедами. Нас презирают за нашу веру, которая больше запрещает, чем разрешает. Нас убивают за то, что мы не будем есть нечистую пищу, и мы на самом деле скорей готовы умереть, чем оскверниться, но это не вызывает уважения, а лишь добавляет отвращения к нам. Мы отличные воины, но никогда не воюем. Мы прекрасные земледельцы, но не сеем и не пашем. И все наше существование в этом чудовищном мире подчинено одному: выжить.