Три жизни Юрия Байды - [36]

Собрав в торбу пожитки, Юрась повесил ее на гвоздь в сенях: пусть все будет наготове, останется только порог перешагнуть. Подумал: а не наведаться ли в село перед отъездом? Что ж, сходить можно, все равно делать больше нечего, только к кому идти? Юрась вздохнул. Не с кем ему прощаться. Нет у него друга, который сказал бы доброе напутственное слово, нет подруги, которая обняла бы его перед разлукой, нет человека, которого опечалил бы его отъезд.

Чтоб не торчать попусту дома, он выбрался задами на огород, спустился по пологому взгорку к речке, сел на берегу. Земля под ногами пахла сыростью. Солнце косо освещало полуголый лес, посиневшее небо было прозрачно и строго. «Как глаза Агнии…» — простонал Юрась.

ОТ ПОРОГА ДО КРЕСТА…

Юрась лег поздно и только задремал, как в дверь сарайчика громко застучали. Юрась вскочил на ноги, откинул крюк.

— Что стряслось? — спросил он, высовываясь наружу.

На дворе ночь, но глаза, привыкшие к темноте, увидели открытые ворота, мелькающие тени вооруженных людей. Фыркала машина, слышался невнятный говор.

— Собирайся живее, — сказал нетерпеливо дядя. — Придется тебе проветриться напоследок. Тут недалеко. Что поделаешь? Я бессильный: комендант приказал поднять всю полицию поголовно. Если я тебя не пошлю…

— Куда?

Куприян оглянулся, привстал на цыпочки, шепнул на ухо Юрасю:

— На хутор Спадщину.

— Зачем?

— Про то скажут.

Из темноты донесся хриплый голос Латки, скликавшего полицаев.

Юрась остановился у калитки, мысль его лихорадочно работала в поисках какого-то выхода, избавления от нависшей беды.

— Ничего… ничего… — подталкивал его дядя. — Разок съездишь.

— Я никуда не поеду, — отрубил Юрась категорично. — Вы заверили, что ни на какие операции меня посылать не будут.

— И не послали бы, если б у тебя хвост был посуше… А теперь давай! Поедешь без оружия, так оно даже лучше. Покатаешься туда-сюда, и вся операция, понял? Ну, чешись проворнее…

До Спадщины сорок километров ехали в слепой темноте. По пути со слов полицаев Юрась понял, что они участвуют в карательной экспедиции. Фашисты решили разделаться с партизанским гнездом. Именно в этой Спадщине недавно было уничтожено два танка. Такие дела даром не проходят. Командующий областью приказал сравнять хутор с землей.

Машина не доехала до опушки, леса, остановилась. Полицаи и солдаты охранной роты выбрались на дорогу. Дальше двинулись пешком. С предосторожностью развернулись в цепь, начали охватывать хутор с трех сторон. Безоружному Юрасю велели нести канистру. Посланные в разведку вернулись и доложили: на хуторе тихо, ничего подозрительного не замечено. Пошли смелее. Потом разом ворвались на улицу. Защелкали выстрелы, залаяли собаки. Каратели бросились шарить по дворам — пусто, никаких партизан и в помине нет.

Поджарый солдат с автоматом в руках, видимо, не из храбрых, вылез из машины последним, потоптался и, лишь когда вспыхнуло несколько домов и стало светло, показав Юрасю на канистру, жестом приказал: «Неси!»

На хуторе — истошные вопли людей, рев скотины… Над крышами, в черном небе, метались багряные космы, люди тащили на задворки схваченные наспех узлы. Длинные языки пламени шевелились и, казалось, в их кровавых отсветах шевелится лес. По рыхлой кромке низких облаков мельтешили зловещие подпалины.

— Хальт! — крикнул солдат, ткнув Юрася автоматом в спину. Юрась остановился, оглянулся затравленно. Солдат кивнул на канистру и на дом, возле которого остановились. Юрась вздрогнул: «Достукался: поджигатель!..» Он замотал головой, сделав вид, что не понимает.

— У-у, ферфлюхте[7] рус! — выругался немец, вырвал у Юрася канистру, откинув пробку, плеснул дважды бензином на стену избы и чиркнул зажигалкой. Сухое дерево взялось сразу. Юрась с каким-то болезненным, размывающим волю отупением смотрел на оранжевые хлысты пламени, извивавшиеся по стенам. Кругом гудело. Раскаленный воздух взметывал вверх охапки шипящих искр, закручивал их вихрями.

Зазвенело разбитое стекло. В окне горящего дома показалась испуганная женщина с ребенком на руках. Было видно, как она мечется по избе: то к окну бросится, то снова исчезнет. Окошко чересчур мало, чтобы из него выбраться, и женщина, понимая, что сгорит живьем, в ужасе билась головой о раму.

Педантично-холодный фриц толкнул автоматом под локоть Юрася: пошли, мол, дальше. Юрась продолжал стоять. Немец повторил приказание, толкнул его еще раз. В этот момент раздался душераздирающий вопль погибающей, слышный даже сквозь буйный вой огня. Юрась поставил канистру и провел руками по лицу. Он словно проснулся.

Нет, спать он не спал — совесть его спала. Иначе как бы она мирилась с тем, что творится вокруг? И только предсмертный крик человека — может быть, Агния крикнула так в последнюю минуту своей короткой жизни? — разом выдул из головы Юрася отупляющую муть, и он посмотрел вокруг живыми глазами. Посмотрел и понял: женщина не может выбраться из горящей хаты, кто-то из карателей запер снаружи дверь на задвижку. Бросился отворить, но солдат схватил его за рукав.

— Цурюк![8] — прорычал он с угрозой.

Юрась стряхнул его руку, показал на горящую хату.

— Там маленький! Киндер… мутер… понимаешь?