Три жизни Юрия Байды - [19]

— Времени не хватит, вот-вот начнет рассветать.

— Ах, разрази тя гром — ругнул неизвестно кого Кабаницын и потряс фляжкой. — У меня тут шнапсу осталось, дадим глоток пацаненку, и он уснет.

— Твоим шнапсом чертей глушить!

По толпе, сгрудившейся на «пятачке» вокруг Афанасьева, проплыл нестройный шум.

— Оставила б своего пацана, все равно на ладан дышит… — тихо пробурчал Варухин.

— И так и так гибель! — поддержал его Кабаницын и поднял вверх три пальца. — Почему, спрашивается, я должен пропадать с твоим пацаном, а мои дети оставаться сиротами? У меня их трое!

Леся на глазах как бы сжалась, стала вдруг маленькой, тоненькой. Поспешно залепетала:

— Нет, нет… я не брошу его… не могу. Он у меня один на всем свете.

Варухин осторожно тронул Афанасьева за локоть:

— Можно вас на минутку? Конфиденциально… Извините, товарищ командир, но подумайте сами, почему мы, полноценные бойцы, во главе с вами, нашим командиром, должны жертвовать собой во имя существа, которое само помрет не сегодня-завтра? Это ж явное самоубийство! Кому нужна такая арифметика? Она скорее на руку тем, кто здесь нас окружил. Верно? И психологически это будет справедливо. Верно?

Афанасьев отмахнулся с досадой от неуместных рассуждений Варухина, нервозно дернул свое ухо. На лице — мучительное напряжение. Весы судьбы… На одной чашке весов — тридцать боеспособных солдат, на другой — беспомощная женщина с больным, постоянно плачущим ребенком. Как быть? Как решить этот мучительный вопрос, внезапно поставленный перед ним самой жизнью в его двадцать три года? Подсказать некому. Да и найдется ли, вообще где-либо мудрец, которому под силу решить неразрешимое?

Прежде всего надо сохранить группу для будущих боев — это его командирский долг, но есть и другой долг — долг перед собственной совестью. И Афанасьев посмотрел на Кабаницына.

— Мне жаль, — сказал он ему, — всех детей на земле, страдающих от войны, но у вас, Кабаницын, их больше, чем у других, здесь присутствующих, и вы один кормилец. Поэтому разрешаю вам идти на ту сторону первым. Отправляйтесь.

Отвернулся, спросил сухо через плечо:

— Кому еще нужно на ту сторону в первую очередь?

— Мне! — поспешно отозвался Варухин и принялся поправлять головной убор по-походному. Зацепил в спешке дужку очков, очки упали в траву, и Афанасьеву открылись его подслеповатые, с набухшими веками глаза.

— Не знаю; Варухин, как вы дальше сможете жить на свете и смотреть в глаза людям… — Покачал головой и сам же ответил: — А пожалуй, сможете…

Варухин как-то сразу съежился, лицо его сморщилось, перекосилось. Присел торопливо на корточки, стал шарить в траве упавшие очки. Адам, стоявший рядом, тоже нагнулся, зашарил под ногами.

— О, господи! — вскрикнул он приглушенно, выдернув что-то из земли. Поднес к глазам, понюхал, взял на зуб. Рот его приоткрылся, не поймешь: плачет или смеется. — Сынки! Товарищи! Скорей мне спичку! Заслоните свет шинелями.

Не понимая, в чем дело, бойцы выполнили его просьбу. Едва успела вспыхнуть в пальцах деда спичка, как раздался его ликующий голос:

— Слава те! Они самые… под ногами растут…

Адам сбросил с себя плащ-палатку, стал проворно выдирать из земли какие-то корешки. Рыл и приговаривал:

— Мальчонкой-то я ух озорной был! Уж порол меня батя и за яблоки, и за гусей, а уж за корень — так ни в сказке сказать, ни пером описать… Мы с Северьяном, дружком моим, как наелись раз вот этого… сладкого… корня медвежьего, так и проспали в лесу сутки. Не знал, не ведал, что встрену здесь. Эй, молодушка! — позвал он Лесю. — Подай мне, милая, тряпицы лоскуток, сделаю сынку твоему лекарство.

— Какое лекарство, дедуня? — спросила она с тоской.

— А такое, чтобы спал он покрепче.

Леся недоверчиво посмотрела на него, но Афанасьев успокоил ее. Она передала лоскут Адаму, тот положил в него измельченный корень, завязал лоскут, велел сунуть мальчику в рот.

— Через пять минут заснет сном праведника, а я теперь за него помолюсь.

Отошел в сторонку, поднял к небу глаза, чтоб вознести благодарность всевышнему за ниспосланное спасение, но в этот момент вверху, словно дразня деда, начал гнусаво завывать фашистский бомбардировщик. Адам перестал молиться, матюкнулся в сердцах и погрозил кулаком в небо.

…Десантники неслышно пробирались в редеющей мгле. Этому они были обучены отменно. Болото пузырилось, хлюпало, от взмученной воды пахло илом и почему-то можжевельником, ноги цеплялись за окаменевшие в трясине коряги. Ребенок крепко спал.

Леся брела в воде по грудь, вытягивая с трудом ноги из вязкой трясины и со страхом думала: лишь бы не упасть, лишь бы не захлебнуться. Максим сосредоточенно считал шаги — скоро дуплистая осина, не то ветла, а от нее до берега рукой подать. Обочь проплывали чуть различимые силуэты кустов, они пугливо вздрагивали в неверном предутреннем свете. Начинало брезжить.

— Давай ребятенка, — робко сказал Кабаницын Лесе, перебрасывая автомат на левую руку. — Ты совсем приустала…

Леся протянула ему сына, и в этот момент спавший ребенок вдруг заорал. Заорал громко, истошно. Замыкавший колонну Афанасьев услышал крик, и в груди его похолодело. Но крик тут же как обрезало.