Три жизни Юрия Байды - [123]

— Товарищ командир, широкие, хорошие дороги не для нас… Там немцы. А для расчистки их от немцев моего взвода не хватит.

— Людей не дам, а другую дорогу ищи!

Максим, огрев коня плеткой, умчался вперед, кланяясь хлещущим по лицу зеленым веткам.

Лес и лес. Нетронутый, вековой. Пологие холмы переходят в низины, по низинам — болота, покрытые мелким, продутым ветрами осинником. Пока огибали болото, прошло полдня. Теперь надо наверстывать время.

«И когда закончится этот сумасшедший кросс по пересеченной местности?» — вздыхал Варухин. Он чувствовал себя так, как в те дни, когда шел с группой десантников Афанасьева. Усталость валила с ног, колючие кустарники кололи, раздирали в кровь руки, сухие иглы хвои сыпались за воротник мокрой от пота куртки. Варухин поеживался, почесывался и, сознавая собственное бессилие перед трудностями похода, раздраженно ругался. Идет, задыхается. Опять не заметил лежащую поперек дороги суковатую лесину, зацепился ногой, упал. А рядом товарищи над ним смеются. До слез обидно. Пошел дальше осторожнее, обходил сучья, отгибал ветки, хлещущие по лицу. Чем выше лимонное солнце, тем жарче в лесу, тем сильнее хочется пить. Воды кругом — хоть топись, а не напьешься: ржавая, горькая, лесной смолой пропахшая, да и добыть ее нелегко. Берега болот топкие, хлябь, зеленые мхи да синие окошки трясин.

Варухин жевал влажную зелень можжевельника, высасывал влагу, как учил когда-то лесовик дед Адам. У можжевельника, говорил он, острый дух и горький вкус, зато пососешь его — и есть не хочется. Так проходили день за днем Так и ныне. К вечеру жара спала, отряд остановился на ночевку в густом березняке. Откуда-то потягивает земляничным душком, звенят птицы. Темнота густеет, всходит луна. От ее света синеватая поляна покрывается паутинным узором.

Подостлав под себя куртку, Варухин ложится на спину, укрывается плащ-палаткой и, спасаясь от зудящего комарья, закрывает лицо трофейным батистовым платком. Раньше это был не платок, а немецкая тактическая карта. На нем и сейчас, после многократных стирок, хорошо видны голубые извивы речки, зеленый массив леса, пучок дорог. Накрахмаль, отутюжь — и опять тебе карта. Варухин шевелит носками сапог, успокаивается, постепенно перестает ощущать зуд комаров, и к нему приходит чудный сон. Он видит бледнеющее небо, черные шапки сосен постепенно зеленеют, а вода озера из синей делается розовой. В ней четко отражаются березы, осины, а вдали сквозь дымку видится островок среди Маврина болота, густые кусты. Вот кусты шевельнулись, показался Байда, вышел на берег, остановился. Вдруг рядом с ним, осыпанная росой, возникла Васса. Закинула за голову руки, поправляет волосы, потом раздевается и входит в голубую воду. Васса плещется, счастливо смеется. На плечах ее искрятся брызги. Затем она не спеша, словно священнодействуя, намыливает волосы, руки, разбухшие груди, и вот — ныряет, сверкнув крепкими стройными ногами. Вынырнув, медленно плывет… Вот она уже на берегу, стоит на траве, вытирается…

Да сон ли это? По телу Варухина волной пробежала дрожь. Обидчивая память подсовывала все новые и новые дразнящие картины… Он заскрипел зубами и очнулся.

…Раннее утро. И опять — партизаны в пути. Шли вдоль речки, вихляющей в жидком тумане. Она то возникала среди сосен, то исчезала за глухими зарослями подлеска. Воздух был какой-то тусклый, густой. Парило. Должно быть к дождю. Меж двумя голыми песчаными холмами пересекли накатанную дорогу, и тут высоко над головой послышался знакомый подвывающий гул фашистских транспортных «Юнкерсов-52». Летят на восток, везут что-то срочное своим войскам, наступающим на Сталинград, на Северный Кавказ…

Афанасьев посмотрел им вслед, подумал со злостью:

«Гудите, гудите… недолго осталось вам гудеть…»

И действительно, до аэродрома «юнкерсов» оставалось три перехода, а задание, известное только командирам партизан, как раз и состояло в уничтожении фашистской авиабазы.

«Юнкерсы» удалились, но в небе не утихло, на смену им появились другие звуки — рев двухмоторных «Мессершмиттов-110». Они проносятся над колонной партизан низко, словно их кто-то нацеливает. Опасные самолеты. На каждом по два летчика, один из них наблюдатель и одновременно стрелок. «Мессершмитты-110» — лучшие многоцелевые двухбалочные истребители-бомбардировщики люфтваффе.

Коржевский отдает команду рассредоточиться. Двести человек партизан разбегаются, прячутся за деревья, в ямы, а «мессершмитты», разворачиваясь от солнца и словно видя партизан, бросаются в атаку. Сердце застывает от страха, от непонимания: почему? Откуда они знают, где находится отряд? Кто донес? Может, кто предал? Страх неизвестности леденит кровь. Бомбовой грохот встряхивает землю. Визг осколков, свист пуль, все смешивается с криком раненых. Самолеты заходят на штурмовку вторично. А партизаны в это время лишены возможности маневрировать, кассеты осколочных мин низвергаются на их головы.

Варухин заметил сломанное толстое дерево в полтора обхвата. Прыжок, другой — и он под ним. Спрятался, прижался к нему спиной. Лесина твердая, как кость. Такую ни пуля, ни осколок не пробьет. А кругом грохает, гудит, взрывается. Такой бомбежки Варухин не испытывал даже на фронте. Казалось, фашисты решили смешать отряд с землей, задавить той самой авиацией, которую партизаны собирались уничтожить на собственном их аэродроме. Налет «мессершмиттов», судя по всему, не случайность. Впечатление такое, будто их кто-то наводит по радио, указывает местонахождение цели. Если так, дело швах. Значит, немцы выследили отряд «Три К», поняли намерение партизан и приняли меры к обороне аэродрома. Если так — это, по сути, провал операции, свидетельство тому — бомбежка.