Три жизни Юрия Байды - [105]

— Да за такие дела к званию Героя надо представлять! — невольно вырвалось у меня.

— Представляли… — безнадежно покачал головой Байда. — Только тогда я не думал о наградах, не до жиру, как говорится… Надо было бить оккупантов. А пока я воевал да валялся по госпиталям, наградные документы где-то затерялись, как это часто бывало. Да я тогда и сам не знал о том, что представлен к высшей награде. Из госпиталя попал на пересылку, затем маршевая рота, другая часть…

— А эти генералы, — указал я пальцем на газету, — разве они не знали, что вы представлены? Ведь это же подвиг!

— Конечно, знали! Только они не знали, существую ли я на свете. Все это обнаружилось случайно полгода назад. Вот ситуация! Поистине нарочно не придумаешь… Еду я как-то поездом из командировки. Утром вышел на станцию купить свежих газет. Центральных не оказалось, взял местную, раскрываю, и что бы выдумали? Читаю вот это, — протянул Байда следующую газету, где также было написано о нем и о его товарищах — солдатах батальона капитана Евгеньева. Под статьей значилась фамилия П. Прибылова.

Пока я читал статью П. Прибылова, Байда подозвал официантку, велел еще принести нам кофе и, когда она ушла в буфет, пояснил:

— Петр Прибылов состоял в моей штурмовой группе. Мы первые высадились на правый берег и находились рядом с ним с первого выстрела и до конца. Сейчас Прибылов — скромный работник, заведует магазином в поселке Субботино, там, где я на станции купил газету. К двадцатипятилетию нашей победы он на страницах районной газеты поделился воспоминаниями «о боях, пожарищах, о друзьях-товарищах…». Не забыл и про меня, сказал доброе слово, за что ему спасибо. Я потом обратился с просьбой к генералу Шуляку, бывшему командующему армией, в составе которой мы воевали. Генерал, правда, сейчас уже не у дел, на пенсии, но он твердо пообещал возобновить ходатайство перед правительством о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Вот такие, как говорится, пироги…

Воспользовавшись тем, что официантка принесла кофе и принялась разливать его нам в чашки, я попросил Байду вернуться к моменту, когда его, раненого и контуженного, схватили каратели. Как развертывались последующие события? Что осталось в его памяти?

— Почти ничего. Я долго был в беспамятстве, что со мной делали, не знаю. Очнулся в погребе. Коптилка. Кувшин с водой. Шевельнуться не в силах. Все как в тумане. Потом тетка-хозяйка говорила, что она с сестрой в лесу нашла меня, в яме. Я еще шевелился. А тут начался проливной дождь, гроза. Немцы ушли, а тетка с сестрой откопали меня и спрятали в свой погреб. Через несколько дней переправили на какой-то хутор, где безопаснее, потом еще куда-то увезли. Так я и путешествовал по всяким теткам. Своих фамилий никто не называл, боялись. За укрывательство партизан — расстрел.

Слух мой резанули слова «по всяким теткам». Ведь именно такие тетки не одного нашего, в том числе и тебя, выходили, спасли от смерти, рискуя собственной жизнью и детьми. Отдавали последний кусок хлеба, а ты теперь — «всякие»…

Я ничего не сказал, только подумал: «Байда, должно быть, лишку хватил, отупел малость и брякнул». Не давая ему сбиться на полупьяную болтовню, поинтересовался:

— Знала ли ваша бабка Килина, что вы попали в руки карателей?

— Очевидно, знала. Полицаи убили ее, а дом сожгли, — вздохнул Байда. — Мне об этом те тетки сказали, когда я немного пришел в себя. Тяжко вспоминать все это…

Закурив очередную сигарету, Байда поудобней устроился боком к столу, вытянул ноги и принялся вращать носками туфель.

— Да, — вспомнил я, — на островке посреди Маврина болота во время поисков ребята нашли вашу записку.

— Какую записку? — выпрямился Байда и уставил на меня очки.

— Вашу, предсмертную, которую вы в гильзе заткнули сучком.

— В гильзе… — повторил он, косясь на меня.

Было заметно, как он мучительно тужится вспомнить и не может. Да и немудрено! Ведь — когда это было! И в какой обстановке писал!

Вдруг Байда посветлел, шлепнул себя ладонью по лбу.

— Ну как же! Как же! — воскликнул он. — Конечно же помню! И записку помню, и гильзу. А где она, моя записка?

— Хранится в школьном музее в Рачихиной Буде. В десятилетке, где вы учились когда-то. Эту записку там считают самой дорогой реликвией времен Отечественной войны. Ведь писал ее не кто-то другой, а вы, их земляк.

— Да… да… да… — поддакивал Байда и сосредоточенно думал о чем-то своем. Хмель, бродивший в его голове, исчез. Байда совершенно трезвыми глазами посмотрел на меня и сказал:

— Как я понял, вы интересуетесь в первую очередь периодом из моей биографии, связанным с партизанскими делами?

— Не только. Разумеется, у меня…

— В таком случае, как говорится, лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вам интересней будет съездить со мной в Рачихину Буду. Меня пригласили туда на встречу с населением. С земляками. Вот уже четверть века, как я не был там. Сами понимаете, мало удовольствия созерцать собственную могилу. Еще, чего доброго, и накличешь на себя… хе-хе! Но раз уж так настойчиво приглашают, да к тому же в школе музей открыли… Ну так что? Едем?

— Конечно, едем! — ответил я.