Три жизни Юрия Байды - [100]

Так я и делаю. И вот кругом меня зеленый мир. Он покачивается, шелестит о чем-то на солнце, журчит родничок, а я средь этих звуков слышу иное, по-прежнему мнится, будто кто-то скорбно вздыхает, зовет, напоминает о забытом. Что это? Эхо оттуда, из-под земли? Голоса людей, отдавших свою жизнь за потомков? Не знаю, но я всегда подчиняюсь их властно зовущей силе, уносящей меня в непостижимый и далекий мир воспоминаний. И тогда из-под земли, из мертвых батальонов, эскадрилий, отрядов являются образы людей, с которыми скрепили меня узы фронтовой дружбы, образы моих товарищей по оружию, по счастью и по несчастью, товарищей, давным-давно ушедших из жизни.

Все это былое, все мои друзья — в моем сердце, в моем воображении. Они — как живые. С телом, с горячей кровью. Но на самом деле живые — мы, а не они. Мы дышим, мы смеемся, сердимся, плачем, молчим. Над нами светит солнце, зеленеют деревья, наши дети в красных галстуках шагают по земле, стуча в барабаны, и в такт барабанам стучат их сердца, а под ними в земле лежат те, чьи сердца давно уже не стучат…

Я вижу их строгие глаза, спрашивающие меня без слов: «Почему ты оставил нас в темном тумане? Помнишь ли ты нас? Ты — живой! А что ты сделал за эти годы на земле? Не напрасны ли были наши жертвы?»

Меня угнетает, меня изводит чувство вины перед ними. Что ответить им? Что для них, мертвых, и для ныне живущих мне надо сделать? В чем он, мой долг перед ними?

Думая о долге, я не могу отрешиться от внутреннего побуждения, вынуждающего меня рыться в пепле обожженной земли, искать во тьме прошлого нить к настоящему, к тому, имя которому — радость, дружба, борьба, покой, равнодушие, себялюбие, добро, зло — все вперемежку, — тонкую нить, перехватившую глотку не одному из тех, кого пришлось мне встретить на войне.

Что воспоминания? Сухой песок, пересыпающийся в часах жизни. Ничего не остается иного, как собирать крупицу к крупице и пробовать лепить по памяти образы моих славных боевых друзей.

Видно, я отстаю по времени, как старые часы. Мне все кажется — от прошлого по-прежнему пахнет гарью пожарищ и сырой хмельной землей, тротилом и прогретым солнцем лесом, бензином и клевером аэродромов… И так, видимо, будет всегда.

А мир до неузнаваемости изменился.

Как же мне быть, мне, еще живущему в прошлом? Как жить всем другим людям, которые ничего и никого не забыли?

…Случайные обстоятельства привели меня в те места, где в дни далекой юности боролись с врагом и умирали мои друзья, где погиб мой экипаж при полете к партизанам, где я сам был продырявлен осколком зенитного снаряда.

У летчиков даже с годами не исчезает одно своеобразное качество: глаза памяти. Увиденное раз, остается в сознании навсегда.

В глухомани леса мне удалось разыскать не только место стоянки партизанского отряда «Три К», но и ту посадочную площадку, подготовленную Афанасьевым, на которую я приземлялся, раненый, в 1942-м. А вот найти кого-либо из тех, с кем тогда свела меня фронтовая судьба… Увы! Война лихо разметала по свету местный, да и не только местный люд…

Я направился к Маврину болоту. Долго ходил там, пока на поляне не увидел одинокую пирамидку над холмиком братской могилы, где похоронены участники страшных событий на «островке Ожидания», на котором закончил свое существование болотный гарнизон.

На табличке значились имена и фамилии погибших, среди них — Юрий Прокопович Байда. Кто похоронил его в те черные дни, кто поставил пирамидку? Неизвестно.

О событиях на островке я кое-что знал от Вассы, из ее рассказа осенью 1942 года. Это была наша последняя с ней встреча. Я ее вывез тогда из партизанского отряда имени Щорса, куда она попала после ухода с «островка Ожидания», на рязанский аэродром. До родов ей оставалось, как призналась она, полтора-два месяца. С тех пор я ее не видел, и не знал, где она.

И вот теперь, четверть века спустя, я стою на берегу Маврина болота и смотрю на его холодную гладь, остро пахнущую тлеющими ивовыми и осиновыми листьями. Над ним курится туман, робко крякают чирки, собираясь в отлет, печально-тихо вздыхает земля, высосанная за лето бесчисленной растительностью…

Проклятое болото! Я тебя знаю, но я не знаю, в каких краях то, другое проклятое место, где бесследно сгинул отряд «Три К». Ведь отряд — не иголка! Ведь должен же хоть какой-то след остаться! Хоть один человек! Хоть память о человеке!

В Рачихиной Буде во дворе школы — старый колодец, глубокий и узкий, словно прожженный сильным ударом молнии. Я набрал ведро ломящей зубы, холодной воды, выпил, хотя пить мне вовсе не хотелось. Я выпил потому, что из этого колодца пили ученики многих поколений, пили также Коржевский, Купчак, Афанасьев, Байда, Агния, Васса.

В школе я рассказал все, что знал о них, бывших учениках, и следопыты — пионеры и комсомольцы, для которых названные мной имена были просто символами прошлых больших событий, отличенными знаками мужества и страданий, стали тщательно исследовать на болоте островок и обнаружили немало дорогих моей памяти реликвий: то были гранаты, патроны, стреляные гильзы, консервные банки, бутылки с маслом, истлевшая одежда, гребенка, женское зеркальце и самое ценное — предсмертное письмо Байды в гильзе, забитой деревянным сучком. Записка подтверждала слова Вассы о трагедии на болоте, но ничего нового не прибавила. Впрочем… Одна фраза заставила призадуматься. И было отчего. Байда писал: «Мы погибаем. Нас кто-то предал…»