Три жизни: Кибальчич - [54]

— Мне необходимы бумага и чернила, — перебил Кибальчич, ощутив, как быстрее забилось сердце и жар хлынул к лицу. — Побольше бумаги!

— Согласно правилам, — невозмутимо, спокойно сказал подполковник Никольский, — вам полагается два листа бумаги в день.

Хлопнула дверь, загремел ключ в замке.

Кибальчич остался один.

"Все! Я свободен! Больше меня ничто не отвлечет. Время есть! Еще время есть…"

Он быстро ходил по камере, не замечая этого, и лицо его пылало.

Сегодня двадцать второе марта. Третий день он в тюрьме при департаменте полиции. Идет пятый день, как его взяли на квартире, и двадцать первый с момента убийства царя.

За все это время он лишь один раз прорвался к тому, что считал главным в своей жизни. Все, больше он ничем не связан. Семнадцатого марта, в день ареста, когда его везли по петербургским улицам в карете с задернутыми шторами на окнах, а по бокам сидели молчаливые настороженные жандармы, он ощутил это всеохватывающее ликующее чувство свободы: "Все, что могли, сделали. Теперь, в оставшееся время до смерти — меня, конечно, повесят, — надо успеть. Отныне я принадлежу только себе".

Все его помыслы после первого марта были заняты одним: второго марта — как спасти Рысакова, потом, когда были арестованы другие, — как спасти Рысакова, Гесю Гельфман, Желябова, Тимофея Михайлова, Перовскую… Он предложил Исполнительному комитету план вооруженного нападения или на здание, где будет проходить суд, или попытаться освободить товарищей на улице, когда их будут везти к месту казни.

Оружие… Понадобится безотказное оружие. Такое, чтобы, когда оно будет пущено в ход, пострадало как можно меньше невинных людей.

Дни и ночи он работал над конструкциями метательных снарядов и мин различных типов, прикидывая многие варианты, и эта лихорадочная работа поглощала все время, которое, впрочем, не ощущалось. Кое-что он придумал новое, неожиданное. Предстояло материализовать, воплотить конструкции, жившие в его голове.

Николай Кибальчич тогда смутно представлял, какими силами обладает "Народная воля" для такого невероятного предприятия, как спасение арестованных, он верил в свое оружие.

Семнадцатого марта у себя на квартире, на Лиговской улице, Кибальчич ждал к пяти часам Михаила Фроленко, чтобы с ним обсудить, где и как быстро изготовить новые снаряды и мины.

…В полицейской карете Николай Кибальчич ужаснулся: на подоконнике квартиры он не выставил — не мог выставить: арест произошел внезапно — условный знак опасности, цветок герани. Наверняка в его квартире оставлена засада, и Михаил может в нее попасть!..

Он так и не узнал, что его опасения были верными: того же семнадцатого марта Михаил Фроленко был арестован, когда пришел в назначенный час.

Однако лишь на несколько минут мысли Николая Кибальчича тогда отвлеклись этим ужасным предположением. Он ничего не мог сделать с тем возбуждением, ликованием, подъемом духа, которые вопреки всему до краев переполняли его: "Свобода! Принадлежу только себе. Пора! Пора!.."

И на удивление жандармам, сидевшим по бокам террориста, арестованный вдруг тихо засмеялся.

Жандармы переглянулись: уж не помутился ли рассудок у этого странного молодого человека?

Но теперь арестованный сидел неподвижно, черты лица его застыли, он прикрыл глаза. Огромное напряжение мысли отразилось на этом бледном лице с высоким лбом, покрытым бисеринками пота.

Тогда же, семнадцатого марта 1881 года, как только Николай Кибальчич в камере тюрьмы при секретном отделении градоначальства на Гороховой обнаружил, что его оставили в своей одежде, а в кармане оказался ключ от квартиры, он, достав этот ключ, подошел к стене…

Стражник, заглянувший в глазок двери, с удивлением и некоторым страхом увидел: только что доставленный преступник чертит на стене ключом какой-то чертеж или рисунок. Рядом возникла непонятная формула. Стражник побежал докладывать дежурному по этажу.

Вскоре открылась дверь, прозвучал бесстрастный голос:

— На допрос.

…Начались бесконечные допросы; произошла высокая встреча с градоначальником Барановым в присутствии вездесущего Александра Федоровича Добржин-ского, подполковника Никольского и других чинов в штатском — подобной чести удостаивались особо важные "государственные преступники"; опять допросы, допросы… Очная ставка с Николаем Рысаковым. Увидев перед собой этого юношу, жалкого, странно постаревшего, с потухшим взглядом, Николай Кибальчич понял: "Сломали. Выдает". Надо было напрягать всю волю, чтобы случайной оговоркой, обмолвкой не поставить под удар товарищей, оставшихся на воле.

Двадцатого марта его перевели в эту тюрьму, при департаменте полиции. Допросы продолжались. Вчера, двадцать первого, перекрестный допрос вели Добржинский и Никольский, с перерывом на обед в продолжение десяти часов… Увы, все эти дни и ночи Николай Кибальчич не принадлежал себе…

И вот — наконец-то! — его, кажется, оставили в покое.

Кибальчич размеренно ходил по камере из угла в угол.

Открылась дверь, вошел охранник в черной угнетающей форме, положил на стол два листа дешевой бумаги, поставил чернильницу, прислонил к ней ручку.

— Мне понадобится много бумаги! — волнуясь, сказал Кибальчич.