Три войны Бенито Хуареса - [11]

— Ты был бы очень хорош в театре в амплуа резонера.

— Да, это более унылая роль, чем роль благородного отца, доброго отца нации, на которую ты претендуешь.

Взгляд печальных выпуклых глаз Комонфорта, побродив по комнате, остановился на потухшей сигаре Хуареса. Он молчал.

Хуарес положил сигару и, твердо опустив ладони на подлокотники, наклонился к Комонфорту.

— Я понимаю тебя, — сказал он, — я был таким же. Там, в Оахаке, я думал, что самое главное — стереть противоречия и объединить всех. Вспомни — мы объединились с Санта-Анной. А он предал нас. И не он виноват — виноваты мы. Политик не должен жить иллюзиями. У меня было время подумать, дон Игнасио. Ты не знаешь самого страшного — изгнания и бессилия. Когда ты думаешь только об одном: как это могло произойти? Там, в эмиграции, в Новом Орлеане, я провел самые тяжкие годы своей жизни, и вообще-то не очень легкой. Но там было не просто плохо. Там было страшно. А страшно было оттого, что все время я думал: а если наши ошибки непоправимы и мы навсегда выкинуты из жизни Мексики? Что, если наши ошибки таковы, что их не исправить? Я там многое понял. Понял, что нет ничего пагубнее и чернее мрака бесконечного и безграничного компромисса…

Комонфорт встал — крепкий, тяжелый, с массивными челюстями, решительно сжатыми.

— Что-то случилось, — сказал он.

Снизу, от входной двери, донеслись возбужденные голоса, громкая, быстрая речь.

Комонфорт откинул крышку шкатулки, стоявшей на маленьком столике в углу, и достал оттуда пистолет. Он положил пистолет на письменный стол, укрыв его за серебряным чернильным прибором, а сам встал рядом — теперь он мог дотянуться до пистолета одним движением.

Вошел лейтенант личной охраны Комонфорта. Комонфорт молча ждал. Хуарес откинулся в кресле.

— Я нижайше прошу прощения, сеньоры, за то, что прервал вашу беседу… Но…

Комонфорт молчал.

— Сеньор архиепископ де ла Гарса-и-Бальестерос объявил, что всякий, кто подчинится «закону Хуареса», простите, сеньор, так говорят, будет отлучен от церкви.

— Это все?

— Да.

Комонфорт сделал короткое отстраняющее движение рукой. Лейтенант вышел. Комонфорт быстро повернулся к Хуаресу.

— Ты понимаешь, какое действие это произведет на общество? — спросил он, едва разжимая зубы.

Хуарес кивнул почти равнодушно.

— Это их возбудит и встревожит, — сказал он.

— Ты помнишь, что делается в горах Керетаро? Индейцы в тех местах готовы всем перерезать горло во славу церкви. Ты знаешь, что написал Томас Мехиа в своем воззвании: «Поднимайте оружие, братья, во имя наших пастырей, лишенных даже гражданских прав, во имя церкви божьей, чье имущество разграблено, во имя славной армии, разрушенной и опозоренной, поставленной на одну доску с бандитами, во имя честных граждан, чьи ранчо не защищает бессильное правительство, во имя столицы республики, растоптанной грязной и наглой ордой, которую неразумие и слабость наших политиков извергли на Мехико с Южных гор, разнузданной ордой, которая угрожает жизни и чести наших жен и дочерей». Я это выучил наизусть! Мехиа — индейский вождь, но обращается он ко всем! И уверяю тебя, что во многих душах найдет сочувствие. Пойми, Бенито, дары, как бы они ни были прекрасны, принимают не из всяких рук. Ты же видишь — Мексика не желает получать свободу из рук варваров. Все были в восторге от Альвареса, пока он не стал президентом…

Комонфорт стремительно подошел к Хуаресу и навис над ним.

— Альварес должен уйти! Мне больно говорить это, Бенито! Но это единственный выход! Я открываю тебе все карты, я верю тебе. Вот что переслал мне Добладо. Это письмо от его друга отсюда, из Мехико.

Он почти отбежал к угловому столику и из той же шкатулки достал листок бумаги.

— Вот: «Я не знаю, какое проклятое созвездие тяготеет над нами и насылает на нас мародерство и распутство в лице этих исчадий Юга. Вы бы умерли со стыда, если бы увидели эти орды дикарей, которые имеют наглость называть себя Армией восстановления свободы! И в их руках столица республики! Мы сокрушены ордами Аттилы! Эти не менее жестоки, кроме того, глупы и недоразвиты, как негры! Не знаю, что с нами будет, если от вас не придет помощь. Без вас здесь все погибнет».

Он швырнул листок на стол.

— Если Добладо выступит, — сказал Хуарес, — значит, он гораздо глупее, чем я думал. Это будет огорчительно.

— Но при сегодняшнем состоянии умов у него все козыри! Он придет как избавитель!

— Это состояние умов существует главным образом в столице. Поднимать мятеж для того, чтобы изгнать из Мехико армию, которая привела к власти либералов, странно для либерала — даже для самого умеренного. Стало быть, ему понадобится иной лозунг. При нынешнем положении собрать армию можно только под двумя знаменами — или: «Долой фуэрос!», или: «Да здравствует фуэрос!». Первый лозунг наш, и выступать под ним против нас — абсурд. Второй лозунг неминуемо скомпрометирует Добладо в глазах всех либералов, как бы им ни претила армия Юга.

— Каков бы ни был Добладо — он выступит! Поверь мне.

Хуарес внимательно посмотрел на Комонфорта.

— Я верю тебе. И ни о чем не спрашиваю. Но через два-три дня Добладо узнает о декретированной нами отмене фуэрос.