Три товарища и другие романы - [45]

Булочник выразил готовность удовольствоваться головным портретом в профиль. Фердинанд обратил его внимание на то обстоятельство, что обе фотографии сняты прямой наводкой. И тут уж сам Тициан не смог бы написать профиль. Булочник покрылся испариной, на лице его было написано отчаяние из-за того, что в свое время он не оказался достаточно предусмотрительным. Он вынужден был признать, что Фердинанд прав: анфас состоит из двух половинок лица и, следовательно, здесь в два раза больше работы. Так что более высокая цена действительно оправданна. Его мучили колебания. Фердинанд до этого был очень сдержан, теперь же он принялся уговаривать. Его могучий бас покатился по мастерской вкрадчивыми волнами. Я в таких вещах знаю толк и могу сказать, что он работал безукоризненно. Да и булочник вскоре дозрел — особенно после того, как Фердинанд в красках изобразил ему, как подействует столь роскошное произведение на завистливых соседей.

— Ну ладно, — согласился он, — но при оплате наличными вы уж уступите десять процентов.

— По рукам, — сказал Фердинанд. — Десять процентов скидки и триста марок задатка — на издержки, связанные с приобретением красок и холста.

Начался новый раунд пререканий, но наконец обе стороны достигли взаимопонимания и перешли к обсуждению деталей. Булочник желал, чтобы на портрете были пририсованы жемчужное ожерелье и золотая брошь с алмазами, хотя их не было на фотографиях.

— Ну разумеется, — заявил Фердинанд, — драгоценности вашей жены будут изображены. Было бы лучше всего, если бы вы занесли их сюда на часок — чтобы можно было запечатлеть их во всей натуральности.

Булочник покраснел.

— У меня их больше нет. Они… я отдал их родственникам.

— Вот как? Ну что ж, обойдемся и так. Не похожа ли ваша брошь на ту, что изображена на этом портрете?

Булочник кивнул.

— Только не такая большая.

— Вот и прекрасно. Такой мы ее и изобразим. А ожерелье нам и вовсе не нужно. Ведь жемчужины всегда выглядят одинаково.

Булочник вздохнул с облегчением.

— А когда будет готово?

— Через шесть недель.

— Хорошо. — Булочник простился.

Мы с Фердинандом посидели еще какое-то время в мастерской.

— Неужели тебе потребуется на это шесть недель? — спросил я.

— Какое там. Дня четыре, от силы пять. Но ведь этому субчику правду не скажешь, не то он сразу примется высчитывать, сколько я зарабатываю в час, и почувствует себя обманутым. А вот шесть недель его устраивают. Как и принцесса Боргезе. Такова человеческая природа, дорогой Робби. Скажи я ему, что это швея, и портрет собственной жены уже не показался бы ему таким ценным. Кстати, это уже в шестой раз выясняется, что почившие в бозе женщины носили точно такие же драгоценности, как на этом вот портрете. Игра случая, что поделаешь. Неотразимого обаяния реклама — этот портрет славной Луизы Вольф.

Я огляделся. Неподвижные лица на стенах пристально смотрели на меня глазами, которые в действительности давно истлели. Это были портреты, не востребованные или не оплаченные родственниками. И все это были люди, которые тоже когда-то надеялись и дышали.

— Не настраивают ли они тебя на меланхолический лад, Фердинанд?

Он пожал плечами:

— Нет, скорее уж на цинический. Меланхолия возникает, когда думаешь о жизни, а цинизм — когда видишь, что делает из жизни большинство людей.

— Ну, иные все-таки живут по-настоящему…

— Конечно. Но они не заказывают портретов. — Он встал. — И слава Богу, Робби, что у людей есть эти мелочи, которые им кажутся важными, которые их поддерживают и защищают. Потому что одиночество — настоящее, без всяких иллюзий — это уже ступень, за которой следуют отчаяние и самоубийство.

Большое голое пространство мастерской заливали волнами сумерки. За стеной кто-то тихо ходил взад и вперед. Это была хозяйка. Она никогда не показывалась, если приходил кто-нибудь из нас. Она ненавидела нас, потому что думала, что мы натравливаем против нее Фердинанда.

Я вышел на улицу. Шумная сутолока ударила мне в грудь банным паром.

XI

Я шел к Пат. Впервые за все это время. До сих пор мы встречались всегда у меня или, когда мы куда-нибудь шли, она поджидала меня, около своего дома. И всегда все выглядело так, будто она заглянула сюда ненадолго. Я хотел знать о ней больше. Я хотел знать, как она живет. Мне пришло в голову, что не худо было бы прийти к ней с цветами. Это было нетрудно: городские скверы за ярмаркой зацвели пышным цветом. Я перелез через ограду и стал обрывать белую сирень.

— А вы что здесь делаете? — загремел вдруг надо мной раскатистый голос. Я выпрямился. На меня сердито смотрел мужчина с лицом цвета бургундского и лихо закрученными седыми усами. Не полицейский и не парковый сторож. Один из высших военных чинов в отставке, это сразу бросалось в глаза.

— Это не так трудно определить, — вежливым тоном ответил я. — Я здесь обламываю ветви сирени.

На миг мужчина потерял дар речи.

— А вы знаете, что здесь городской парк? — заорал он потом возмущенно.

Я рассмеялся.

— Разумеется, знаю! Или вы полагаете, что я держу это место за Канарские острова?

Мужчина позеленел от злости. Я испугался, что его хватит удар.

— А ну, немедленно вон отсюда, паршивец! — заорал он первоклассным казарменным басом. — Вы покушаетесь на общественное добро! Я велю вас забрать!