Три товарища и другие романы - [24]

Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.

— Чудо как хорошо, — сказал я.

— Особенно первый тенор, — добавила Патриция Хольман.

— Верно, — впервые оживился Альфонс, — о, вы знаете в этом толк! Первый тенор — это самый высокий класс!

Мы простились с ним.

— Привет Готфриду, — сказал он. — Пусть он как-нибудь заглянет.

Мы стояли на улице. Фонари перед домом разбрасывали беспокойные блики по сплетенным ветвям старого дерева. Они уже покрылись зеленоватым легким пушком, и все дерево благодаря неясной, мреющей подсветке казалось мощнее и величественнее, его крона словно пронзала тьму — как гигантская рука, в необоримой тоске простертая в небо.

Патриция Хольман слегка поежилась.

— Вам холодно? — спросил я.

Передернув плечами, она спрятала руки в рукава меховой куртки.

— Ничего, пройдет. Просто в помещении было довольно жарко.

— Вы слишком легко одеты, — сказал я. — Вечерами еще холодно.

Она покачала головой:

— Не люблю одежду, которая много весит. Кроме того, мне хочется, чтобы поскорее наступило тепло. Не выношу холод. Особенно в городе.

— В машине тепло, — сказал я. — Там у меня и плед припасен на всякий случай.

Я помог ей забраться в машину и укрыл пледом ее колени. Она подтянула плед повыше.

— Ой, как хорошо. Ой, как чудесно! А то холод навевает мрачные мысли.

— Не только холод. — Я сел за руль. — Покатаемся?

Она кивнула:

— С удовольствием.

— Куда поедем?

— Просто так, не торопясь, по улицам. Все равно куда.

— Отлично.

Я запустил мотор, и мы поехали по городу — медленно и бесцельно. Был тот час вечера, когда движение становится особенно оживленным. Мы скользили в нем почти бесшумно, настолько тих был мотор. Наш «кадиллак» напоминал парусник, безмолвно плывший по пестрым каналам жизни. Мимо проносились улицы, освещенные подъезды и окна, тянулись ряды фонарей — подслащенная, прельстительная вечерняя сутолока бытия, нежная лихорадка иллюминированной ночи; а над всем этим, над остриями крыш — стальной купол неба, вбиравший, втягивавший в себя огни города.

Девушка сидела молча рядом со мной, по ее лицу пробегали отраженные стеклами блики. Изредка я взглядывал на нее, она снова казалась мне такой, какой я увидел ее в первый вечер. Ее посерьезневшее лицо выглядело теперь более отчужденным, чем за ужином, но оно было очень красивым — это было то самое лицо, которое меня тогда так взволновало, что лишило потом покоя. Мне чудилось, будто в нем есть что-то от той таинственной тишины, что присуща природе — деревьям, облакам, животным, а иногда и женщинам.

Мы выбрались на более тихие улицы предместья. Ветер усилился. Казалось, он гонит ночь перед собой. Я остановил машину на большой площади, вокруг которой спали маленькие дома в маленьких палисадниках.

Патриция Хольман потянулась, словно бы просыпаясь.

— Это было чудесно, — сказала она немного погодя. — Если б у меня была машина, я бы каждый вечер ездила так по улицам. В этом медленном и бесшумном скольжении есть что-то от сна или сказки. И в то же время все это явь. И тогда никаких людей вроде бы и не надо по вечерам…

Я вынул пачку сигарет из кармана.

— А вообще-то ведь надо, чтоб вечерами кто-нибудь был рядом, не так ли?

— Да, вечерами — конечно, — согласилась она. — Странное это чувство — когда наступает темнота.

Я вскрыл пачку.

— Это американские сигареты. Они вам нравятся?

— И даже больше других.

Я дал ей огня. На мгновение теплый и краткий свет спички осветил ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову шальная мысль, будто мы с ней давным-давно неразлучны.

Я опустил стекло, чтобы вытягивало дым.

— Хотите немного поводить? — спросил я. — Наверняка это доставит вам удовольствие.

Она повернулась ко мне.

— Конечно, хочу, но ведь я совсем не умею.

— В самом деле?

— Нет. Я никогда не училась.

Я узрел в этом свой шанс.

— Биндинг давно бы мог показать вам, как это делается, — сказал я.

Она рассмеялась.

— Биндинг слишком влюблен в свою машину. Он никого к ней не подпускает.

— Ну, это чистая глупость, — не упустил я случая уколоть толстяка. — Я вот запросто посажу вас за руль. Давайте попробуем.

Легко позабыв про Кестера с его предостережениями, я вылез из «кадиллака», уступая ей руль.

— Но я действительно не умею, — сказала она, волнуясь.

— Неправда, — возразил я. — Умеете. Только не знаете этого.

Я показал ей, как действуют коробка скоростей и сцепление.

— Вот и все, очень просто. А теперь вперед!

— Подождите! — Она показала на одинокий автобус, медленно пробиравшийся по улице. — Давайте сначала пропустим!

— Ни в коем случае! — Я быстро включил скорость и сцепление.

Она судорожно вцепилась в руль, напряженно вглядываясь в улицу.

— О Боже, мы едем слишком быстро!

Я посмотрел на спидометр.

— Вы едете сейчас со скоростью ровно двадцать пять километров в час. На самом деле — не больше двадцати. Неплохой темп для стайера.

— А мне кажется, что не меньше восьмидесяти.

Через несколько минут первоначальный страх исчез.

Мы ехали вниз по широкой прямой дороге. «Кадиллак» слегка петлял, словно вместо бензина в баке у него был коньяк, да несколько раз едва не потерся шинами о бортик тротуара. Но постепенно дело наладилось, приняв тот самый оборот, которого я желал: неожиданно мы превратились в учителя и ученицу, и я пользовался преимуществами своего положения.