Три суда, или Убийство во время бала - [27]

— Нет, снисхождения мне не надо.

Долго вертела она перо в руках, прежде нежели решилась внизу показания поставить свою подпись.

Слезы ручьем текли на бумагу, когда она подписывала: «Анна Дмитриевна Боброва».

— Я подписала свой смертный приговор! — сказала она.

Несколько мгновений я не смел нарушить последовавшее за этими ее словами безмолвие; она не раскаялась, но ей, видимо, было жаль расставаться со светом, в котором до сих пор ее окружали только успех и удовольствие.

Однако, что мне было с нею делать? Отпускать ее от себя одну ночью нельзя было уже и потому, что по закону я должен был принять меры к пресечению ей способов уклониться от следствия и суда. Если показание ее было справедливо, то она подвергалась «лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу», а мерой обеспечения против обвиняемых в преступлениях, подвергающихся вышеприведенному наказанию, закон указывает, между прочим, содержание под стражей, предписывая для приведения в исполнение этой меры принимать в соображение «не только строгость угрожаемого преступнику наказания, но также силу представляющихся против него улик, возможность скрыть следы преступления, состояние, здоровье, пол, возраст и положение обвиняемого в обществе».

На этом основании мне предстояло отобрать от Анны Дмитриевны паспорт или подписку о неотлучке ее из города, или отдать под особый надзор полиции, или на поруки, или потребовать от нее залога, или же, наконец, подвергнуть домашнему аресту или тюремному заключению. Ограничиться первой мерой было бы недостаточно. Мог ли я быть уверен, что, дав подписку, она не скроется, особенно имея в виду побуждение к тому ее брата.

Для приведения в исполнение двух последних мер требовалось предварительное исполнение некоторых формальностей, которые потребовали бы достаточного времени и которые ночью, во всяком случае, были неисполнимы.

Я остановился на решении подвергнуть ее домашнему аресту и, составив в этом смысле постановление, вышел к Кокорину.

— Где бы, по вашему мнению, удобнее было содержать ее под домашним арестом до завтра? — спросил я.

— Да у нее на дому.

— Это невозможно. Я должен допросить ее брата по вопросу о бритве, и он не должен знать ее показания, поэтому оставить их вместе не считаю возможным.

— Не пустит ли в таком случае ее к себе тетка ее Ефремова?

— Это другое дело. Прикажите запрячь экипаж, свезите ее к Ефремовой и приставьте туда надежный караул.

Анна Дмитриевна, выслушав мое решение, молча и покорно последовала за Кокориным. Скоро я услыхал стук отъезжающего экипажа.

Я ушел в свою спальню, но едва только успел заснуть, как слуга разбудил меня и доложил, что Кокорин вернулся вместе с Анной Дмитриевной; я оделся и вышел к ним.

— Ефремова не впускает к себе в дом г-жу Боброву. Она узнала о вчерашнем ее признании и не желает ее видеть. Она, кроме того, и слышать не хочет, чтобы у дверей ее дома стояла полиция. Я заезжал к дяде Бобровой, Гамельману, но и там хозяйка отказалась принять нас, говоря, что все комнаты заняты детьми и прислугой.

Я не знал, что делать. Кокорин напомнил, что у меня наверху есть свободная комната, в которой ночевал мой секретарь в том случае, если дела задерживали его при мне до ночи, и которая теперь была пустой.

Отослать Боброву в полицейскую конуру, переполненную пьяными, посаженными туда для вытрезвления, было немыслимо, и мне пришлось остановиться на предложении Кокорина; другого выхода не было.

Комната эта соединялась с приемной витою лестницей; ее прибрали, а сосед мой, бывший свидетелем, прислал горничную.

Анна Дмитриевна сидела все это время на стуле, наклонив голову и не обращая ни малейшего внимания на все происходившее. Кокорин проводил ее наверх вместе с горничной и хотел запереть снаружи дверь на ключ, но замка не было. Тогда он посадил городового на нижних ступенях лестницы и ушел.

Чувствуя сильное утомление, я прилег, одетый, на диван в кабинете и думал о том, какие в самом деле могли быть доказательства виновности Бобровой, если бы она не призналась, и какие данные могли бы подтвердить это признание, в случае сомнения и достоверности его.

Я решил, что если Ичалов, не зная показаний Анны Дмитриевны, на следующий день передаст о подробностях убийства согласно с ее словами, то уже и этих двух допросов будет достаточно для доказательства несомненности самого факта. С такими мыслями я закрыл глаза и скоро, кажется, заснул.

Вдруг — слышу шаги в приемной. Что-то скрипнуло; вижу — дверь в мой кабинет растворилась и из нее показалась чья-то голова. Лунный свет, ударявший в окна, осветил женскую фигуру; я вглядываюсь — это Анна Дмитриевна. Она постояла несколько мгновений посреди комнаты, осматривая свою белую одежду, потом подошла нерешительными шагами и села на диване подле меня.

Можно себе представить мое удивление. Сердце мое сильно билось; я поднялся и не совсем ровным голосом сказал ей:

— Анна Дмитриевна, зачем вы здесь? Каким образом вас пропустил сторож? С каким намерением вы пришли сюда?

— Я пришла просить вас освободить меня, — проговорила она, пристально глядя мне в глаза. — Там все заснули, и я пробралась сюда, никем не замеченною. Я не ожидала вас здесь встретить. Я хотела только взять мое показание. Если бы я его нашла, я вышла бы на улицу, прибежала к брату и с ним уехала. Там наверху мне все казалось, что подле меня Елена Русланова. Мне слышался ее голос. Она стонала и звала меня по имени. Я пробовала ходить по комнате и как будто успокаивалась, но лишь только я ложилась — опять ее голос. Мне надо бежать… Отоприте мне двери, пустите меня. Посмотрите: я молода, мне жить хочется! Неужели я теперь же должна хоронить себя навеки? Отпустите меня. Еще есть время. На улице темно, все спят, к уйду, никем не замеченная. Неужели вам не жаль меня?