Три рассказа Татьяны Сергеевны - [8]

Конечно, она была раздражена. Она сказала: «Учительница? С таким горлом поставьте на школе крест… — И буркнула сестре: — Выпишите больничный. Хронический ларингит».

Не хотелось ничего объяснять этой женщине. И я ушла, унося голубую бумажку, где круглым почерком сестры было написано: «Хронический ларингит. Режим амбулаторный», и еще две бумажки на прогревание и смазывание. Ужасное смазывание! Когда в горло лезут тампоном на проволоке и ты давишься тошнотворной обжигающей сладко-йодной дрянью, кашляешь, вытираешь слезы, а потом уходишь, поблагодарив, — и впрямь ведь большое спасибо, что отпустили, — а за дверью слышишь устоявшийся голос: «Следующий!» — провожаешь взглядом очередного страдальца.

Я припомнила всех врачей, к кому водила судьба. Какие же были разные!

Самый первый — тогда я только начала работать в школе — был остриженный под машинку старичок, круглолицый и безмятежно розовый, вся голова у него светилась люминесцентной серебряной щетиной и брови казались тоже серебряные.

Больных к нему не было. Он сидел у стола и читал толстую книгу в старинном коричневом переплете с черными продранными углами: «Жизнь животных» Альфреда Брема. Книгу он даже не закрыл, только чуть отодвинул. Он весь лучился спокойной докторской благостью, как июньское солнышко из-за облаков. Надвинув айболитовское зеркало, он ласково-заботливо заглянул мне в рот, зачем-то слазил еще в уши холодными стальными трубочками, заглянул в нос, разодрав его круглыми блестящими щипцами, и, отложив их на стеклянный столик, сказал те слова, которые я услышала потом от всех: «Ларингит. Перегрузили горлышко. Смазывание. Полоскание. Ложку соды на стакан…» Сам написал рецепт, улыбнулся и опять принялся за «Жизнь животных».

Другой врач был тоже старик, но совсем не похожий на первого; высохший, желчный — живая мумия в комбинированных очках. Говорил он медленно и сердито, точно я провинилась перед ним: «Так… Покажите язык (наверное, нет ничего смешнее, если смотреть со стороны на показывающего язык). Так… Говорите: «A-а!» («А-а-а-а», — идиотски тянула я.) Мда… Фа… Мда… Учительница? Вижу… Хроник… Запущенное горло… Так… Полоскание… Смазывание… Ложку соды… Горло берегите…»

И вот эта третья врачиха, к которой я пришла только потому, что теперь уже потеряла голос. Нет голоса. Это страшно. Я никогда не думала, что потеряю его. Мой голос всегда был при мне, как нечто такое, что нельзя отнять, и вот его не стало. Совсем. И что же теперь делать? Как быть дальше? Пусть болит горло. Пусть…

К этому я как-то привыкла, но не могу же я без голоса вести уроки. Останется теперь одно: перейти в школу для глухонемых, осваивать ручной язык. Я тотчас же попробовала, как буду объяснять на пальцах, движениями губ и лица. Взглянула в зеркало — стало смешно: взрослый человек, а кривляется… Впрочем, мы взрослые, наверное, потому, что считаем себя такими, все время напоминаем себе: ты взрослый, взрослый, взрослый, веди себя так-то, это тебе можно, это нельзя.

Да… Вот подумайте о себе, представьте, что вы не Татьяна Сергеевна, а просто женщина, человек. Ведь учителей (по крайней мере, ученики) не считают за обыкновенных людей. Учитель — человек особый, ему ничего не прощают, за ним следят строго, судят беспощадно, оправдания не принимают во внимание. Он должен быть, как говорил наш доцент Степанов еще в институте, всевидящим, всезнающим, всеблагим, всесвятым. Мы, студентки, смеялись над суровым доцентом, принимали его слова за шутку, но в школе я скоро поняла, как он был прав, как легкомысленны были мы, девчонки, еще ничем не похожие даже на будущих учителей.

Плохо — если ты не всевидящий: ты не чувствуешь тогда, как на тебя смотрят, подмечают, во что ты одета сегодня, и завтра, и вчера, и как причесана, и даже как сидят на ногах чулки, не сбился ли шов, не криво ли надеты, не видишь, какой отзвук имеют твои слова на лицах Любы, Володи, Пети и Тамары. А как надо уметь это видеть — иногда жалеешь, что глаза всего два. Учителю надо видеть и спиной. Худо — если ты не всезнающий: тебя раскусят с первого же урока, поймут все твои слабости, и твой страх, и твое незнание и первый же вопрос тебе зададут как раз о том, о чем у тебя самой смутное представление. Нехорошо — если ты не добр и не находишь слова привета самому отчаянному хулигану и самому запущенному лодырю — хулиганы и лодыри больше всего боятся доброты. А если имеется все в наличии, ты и будешь таким — всесвятым. Это, конечно, шутка, но ведь и в шутке есть своя правда.

Я хожу по комнате, никак не могу ни присесть, ни остановиться, — так ходят, должно быть, звери, когда нет выхода, а движение помогает переносить неволю. В квартире тепло, уютно и солнечно, блестит полированная поверхность стола, блестят фужеры за стеклом серванта, блестит недавно вымытый пол — все радуется, посмеивается, никак не соответствует моему настроению, состоянию, мыслям.

Конечно, теперь придется «бросить» школу, уйти, хоть проработано уже двадцать лет. Не так уж мало, если посчитать каждый день, отданный школе, грохоту ее перемен, тишине коридоров, напряжению уроков, возвращениям домой, когда идешь усталая, рассолоделая и в голове все еще слова завуча, директорские нотации, лица учеников, какая-нибудь надоедливая подробность вроде того, как разнимала двух дерущихся пятиклассников и как оба они плакали, размазывая злые мальчишеские слезы. Но ведь работают в школах и по пятьдесят лет.