Три рассказа из архива на Лубянке - [10]

— Ради Бога, докончите животное!

Этот офицер был мерзавец, расстреливающий пленных. Один перебежчик рассказывал, как дроздовец вышибал зубы при допросах, а вот крика кошки не мог выдержать.

Андрюшин голос: «Товарищ Рубаковский!» — разбил мои нервы, я смеялся, я смеялся в лицо графа и его ублюдка, а они стояли передо мной и ждали решения.

Мне доставило удовольствие вынуть из кармана пять рублей и положить шуршащую бумажку в руку Георгия Георгиевича. Я сказал:

— Я молчу!

И Георгий Георгиевич, прижав фуражку к сердцу, театрально раскланялся (а на глазах топорщились слезы):

— Товарищ Рубаковский, вы сделали доброе дело, и Нина этого не забудет.

Я прикрикнул:

— Ты не имеешь права произносить ее имя.

И он, покраснев, еще раз поклонился:

— Извините.

Целый день я шатался по городу. Заходил в пивные и спрашивал своих случайных собутыльников:

— Жалость — это правый загиб или левый уклон?

Они шарахались от меня, а я смеялся.

Я смеялся до самого вечера, пока не зашел в последнюю пивную на Арбате. Там я встретил Петра Семеновича, обиженно спросившего:

— За что вы разбили мою балалайку?

Он был пьян, и я подсел к его столику. Петр Семенович говорил об астрономии, а я о Нине и о гражданской войне. Обратно мы шли рука об руку, и, дойдя до особняка, Петр Семенович запел:

Чем торгуешь? Мелким, рисом…

А я подтягивал ему:

Чем болеешь? Сифилисом…

Ночью я потерял сознание. Рассказывали, что я бил стекла у бухгалтера Серякова и хотел поджечь особняк. В четыре часа меня свезли на Канатчикову дачу.

Рассказ подошел к концу. Сегодня я узнал глубину своего падения, и о нем я пишу тебе. Сейчас я вложу письмо в конверт и отнесу его в ближайший почтовый ящик, а через два дня мое тело примет великолепнейшее крещение в огне крематория. Испепеляющий огонь поднимет в последний раз мои мышцы, и мое тело познает радости последней огненной атаки.

Строй канализацию и смотри за состоянием общественных уборных.

Твой бывший друг Сергей.

Он докончил читать письмо между двадцатым звонком по телефону.

Сложив письмо, он спрятал его в боковой карман. Потом прошелся по маленькому кабинету и подошел к окну. За окном громоздились корпуса вновь отстроенного здания. Яркая вывеска сказала: «Дом-Коммуна имени Ленина». Тогда он улыбнулся, вынул письмо, которое минуту до того положил в карман, и разорвал его.

Мелкие бумажки усыпали снегом пол.

Человек улыбнулся и громко сказал в пространство ту фразу, которую он где-то вычитал, но которую он припомнил только сейчас. Человек сказал:

— Жизнь начинается завтра! — и совсем неожиданно добавил: — И мы ее строим сегодня!

Май 1933 г.

Последний день капитана Корпуса

Маленький, с нелепо торчащими вихрами седых волос, давно небритый, в расстегнутой тужурке, полковник Николай Августович Кинель ворвался в круглую уборную, где стояли десятка два кадетов первой и второй роты, и, не обращая внимания на то, что раньше он преследовал воспитанников за курение, закричал:

— Не прячьте папиросы! Это ерунда! — Он остановился и, переводя дух, со слезами в голосе сказал: — Кадеты, по распоряжению советской власти корпус Александра Второго закрывается с завтрашнего дня… Я, дети, двадцать пять лет в этом корпусе… И вот… Конец! — Он поник своей седой головой. Тусклые серебряные погоны с двумя полосками как-то жалобно смотрели с его худых плеч. — Так вот, кадеты! — вдруг закончил он с какой-то страдальческой гримасой, — отберут у меня любимое дело и… выгонят… выгонят! — Больше Кинель ничего не сказал и подпрыгивающей походкой выбежал из уборной.

И тогда высокий, веснушчатый кадет Петровский, «корнет» шестого класса, скомандовал:

— Эй! Кто-нибудь из «зверей», доложите «капитану», что его требуют в «штаб».

Маленький, юркий «зверь» Васильев из третьего класса вытянулся в струнку и ответил: «Сейчас, корнет», — и пошел звать капитана.

И вот через три минуты пришел капитан корпуса Васильчиков. Это был семнадцатилетний приземистый парень, остриженный под гребенку, с замечательно красивым лицом. У него были большие черные глаза, матовый цвет лица, прямой нос и мужественно очерченные губы. Он вошел походкой властителя корпуса, слегка раскачивая бедрами и твердо ставя ступни ног.

Мундир на нем был расстегнут, и из-под него виднелась ослепительной белизны сорочка.

— Ну? — спросил он и обвел всех своими красивыми глазами: — Что надо от меня штабу?

— Ротный заявил, что штафирки-наробразы закрывают корпус! — коротко доложил Петровский.

— И закроют! — сказал Васильчиков. — Обязательно закроют. На их стороне сила! — И повторил уже громко и властно: — Что надо от меня штабу?

— Надо решить вопрос, как нам ответить на это, — тихо, почти просительно произнес Петровский. — Надо решить, капитан. Ты нашего товарищества командир. Ты… — и голос Петровского налился тоскою, — ты последний капитан корпуса…

Васильчиков молча, сосредоточенно смотрел в угол.

— Надо решить! — упрямо говорил Петровский. — Нельзя так безобидно нам разойтись по интернатам и всяким советским школам. Мы — будущие офицеры… и отцы наши — офицеры… и деды…

— Верно, господа! — закричал тоненький, похожий на девочку Мейер, «тоняга» из пятого класса. — Господа!