Три прыжка Ван Луня. Китайский роман - [27]

«Мы, высокочтимые господа, собрались здесь, чтобы посовещаться. Каждый может высказать все, что у него на уме. Ван сейчас рассказал нам, что произошло с ним и с честным Су Гоу в Цзинани. Я сам родился недалеко от Цзинани, в городе Бошань. Но я не стал дожидаться, пока какому-нибудь ловкому другу придется мстить за меня, а может, такой друг и не отыскался бы. На задворках моей улицы тоже есть маленькая побеленная стена, которая предназначалась для меня. Безжизненная рука Сына Неба[87] уже начертала красный круг смерти вокруг моего имени. Приговор, потребный для того, чтобы навсегда замкнуть мои уста, уже был готов…»

Старик собирался продолжить, но Ван ему помешал. Схватив за плечо, усадил рядом с собою на пол. Погладил его щеки и узловатые руки, предложил горячего чаю. Чу отпил глоток, щелкнул нижней челюстью, покрасневшими глазами уставился в пространство — в ушах у него звенело.

Бродяги, опустошенные яростью, теперь плакали, освобождаясь от последних остатков внутреннего балласта. Их руки метались, будто попали в водоворот. У каждого горячий комок гнева проскальзывал вниз по горлу, натыкался на жестяную мембрану и, дребезжа и вибрируя, вновь вылетал наружу. Они казались себе выставленными напоказ, обнаженными вплоть до кровеносных сосудов, до изнанки легких, потому что Чу решил их загадку: они были изгоями, жертвами; но у них имелся конкретный враг, что и делало их счастливыми, несмотря на бурлившую в них ненависть.

Тогда-то Ма Ноу и потерял себя окончательно, предавшись душой и телом Вану. Ма перехватывал каждый темный, сострадательный взгляд Вана, чувствовал, как его друг старается привлечь к себе этих озлобленных зверей, видел, как он их успокаивает, целует; и внутри него, Ма Ноу, внезапно лопнула какая-то струна. Что же произошло? В нем не нашлось осмысленного ответа. Да и при чем тут вообще он?! Или — настоятель монастыря, будды, небеса блаженства?! Всякое сопротивление, противодействие разом утратило смысл. Вот у бродяг подрагивают губы; но их переживания не имеют значения по сравнению с тем, что происходит в Ване. Озноб. Стальная отстраненная уверенность, рвущаяся изнутри наружу. Дать себе упасть — не почувствовав головокружения — в бездну. Опуститься легким перышком к ногам Вана.

Ван молча, с печалью обихаживал старика. Он мысленно видел их всех бегущими — с ножами, зажатыми в зубах — вниз с горы. Они от него ускользали.

Он начал говорить лишь тогда, когда они забеспокоились, заметив, что лицо его изменилось, приобрело отсутствующее выражение. Лицо с еще не высохшими слезами. Ван устало бормотал, часто вздрагивая: «Все это ни к чему не приведет. Будет тянуться бесконечно, даже если мы численно умножимся в десять или в сто раз. Кто мы такие? Мы стоим меньше, чем прежние друзья Чу, сам же Чу сейчас сидит среди нас и массирует больное сердце. Мы — сборище нищих с гор Наньгу. За убийством последует новое убийство…» Молодой пройдоха, который недавно рассказывал о Гуанъюани, перебил его. Голос этого человека, прежде жестко-насмешливый, теперь был взволнованным, гибким, сердитым. Их с Ваном борьба выражалась, между прочим, и в том, что каждый пытался заставить другого отвести взгляд. Они, объяснял противник Вана, вовсе не никчемные нищие. Кто пережил то, что пережили они, — уже не простой бродяга. Да, правда, они — бедные изгои, почти утратившие способность сопротивляться, доходяги, которым в зажиточных домах дают глотнуть воды, а потом пинком отгоняют прочь — чтобы не окочурились тут же на пороге. Четверым их братьям уже пришел каюк, скоро наступит черед и остальных. Глаза говорившего гневно сверкнули.

Ван поднялся на ноги, осторожно прошел между сидевшими, поравнявшись с Ма Ноу, быстро обнял его и остановился у задней стены, почти неразличимый во мраке; только когда темный жар угольев вспыхивал ярче, люди замечали, что Ван опустил голову, а его отведенные за спину руки вроде бы прикасаются к одному из будд. Ма Ноу был с ним рядом. Вану казалось, будто он барахтается в бушующем море. А потом: будто, еще мгновенье назад не знавший, выживет ли, он случайно нащупал край крепкого плота и, навалившись на него всей грудью, теперь окликает других тонущих, сам же, отталкиваясь от воды ногами, уже направляет спасительный плот к берегу.

«Нам никогда не делали ничего хорошего: это наша судьба. Нам и не будут делать ничего хорошего: это наша судьба. Я слышал на всех дорогах, и на полях, и на улицах, и в горах, слышал от старых людей, что только одно помогает против такой судьбы: недеяние. Лягушка, как бы ни пыжилась, не проглотит аиста. Я верю, мои дорогие братья, и намерен держаться за эту веру: что путь мира есть нечто жесткое, негибкое, не отклоняющееся в сторону. Если хотите бороться — что ж, поступайте, как знаете. Вы ничего не добьетесь, и я не смогу вам помочь. Тогда, дорогие братья, я вас лучше оставлю: я ныне порываю с теми, кто живет как в бреду и не желает опомниться. Один старик сказал о таких: их могут убить, их могут оставить в живых, но, так или иначе, судьба их будет определена извне. Пусть смерть проносится надо мной, пусть жизнь проносится надо мной — я не стану придавать значения ни тому, ни другому, не стану проявлять ни нерешительности, ни поспешности. И было бы хорошо, если б и вы поступали, как я. Ибо ничто другое не имеет смысла. Я хочу без желаний и без ощущения тяжести нести и малую, и большую ношу, хочу отклоняться в сторону — туда, где не убивают. И еще я напомню вам о Гуаньинь и других золотых буддах, которых почитает Ма Ноу; они — мудрые, достигшие зрелости боги, и я тоже хочу их почитать, потому что они говорили: человек не должен убивать ничего живого. Я хочу покончить с убийствами и местью — они не помогут выйти из тупика. Не сердитесь, когда я не соглашаюсь с вами. Я хочу быть бедным, чтобы ничего не терять. Богатство бежит вслед за нами по дороге; но оно нас никогда не догонит. Я должен — вместе с вами, коли вы того пожелаете — подняться на другой горный пик, более прекрасный, чем все, виденные мною прежде: на Вершину Царственного Великолепия