Три приоткрытые двери - [6]
Умершего Сметанку передали ветеринарам, и при вскрытии обнаружилась причина его диковинной стати. У коня оказался лишний, 19-ый позвонок и соответствующая ему пара рёбер – отсюда и небывало длинный корпус – вытянутый, как стрела…
По английской традиции велел граф Орлов сохранить скелет Сметанки, но…
ПОСТСКРИПТУМ
Весьма печальный.
После смерти графа Орлова все его заводы перешли к дочери Анне, слишком набожной, чтобы интересоваться коневодством. Проданные в казну, они, возможно, захирели бы, не возьми их под опеку один из великих князей Романовых.
Очень скоро Орловские рысаки стали так знамениты, что о заводах заботилось даже революционное советское правительство. И продолжали заботиться все последующие правители, пока времена не переменились, и получение мгновенной прибыли не вытеснило все другие резоны из любых сфер деятельности.
Тут уж не до престижа и национальной гордости.
Заводы под Бобровым – в сёлах Чесменка и Хреновое – существуют до сих пор. Хреновское хозяйство широко известно, поэтому кое-как сводит концы с концами. Чесменке приходится хуже. Государственная годовая дотация на племенную кобылу с жеребёнком столь мала, что стыдно о ней говорить. Семья среднего дохода в день тратит больше.
Работают на конном заводе, в основном, одинокие женщины, которым надо содержать детей, гастарбайтеры, более привыкшие к верблюдам, и временщики-студенты. Да ещё страстные любители лошадей, такие как Саратова Ирина Николаевна, бросившая Москву ради Чесменки.
В итоге, гордость отечественного коневодства держится, с одной стороны, на безысходности, с другой – на энтузиазме и меценатском интересе. Пропадёт интерес, и ничего не останется, как не осталось в Хреновом уникального скелета Сметанки, выброшенного за ненадобностью номенклатурным начальством в 90-е…
Жалко, господа. И за державу обидно.
27.03.2013
Тугенбунд
Восстание 14 декабря 1825 года. Худ. Р. Френц. 1950 г.
Весной 1858 года, в живописных окрестностях Кайлы-Йоа, у подножия замка Фалль, склонившись над белой могильной плитой, стоял человек, обликом схожий с патриархом. Его глаза, почти такие же крупные, как в молодые годы, были сухи, и спокойное лицо, если и отражало какое-либо душевное волнение, то заметить его могли бы лишь те, кто когда-то хорошо знал этого старца.
Оставалось, правда, таких немного.
Вот и эта плита, словно тяжеловесный том, прочитанный и закрытый самой жизнь, являла ему только заголовок давней, очень, очень давней дружбы.
«GENERAL ADIUTANT
GRAF ALEXANDER VON BENKENDORFF»
Старец смотрел на буквы, как на лицо. Долго, почти не моргая. Пока гуляющий вокруг холма ветерок не разметал в стороны полы тяжелого пальто, дунув старцу прямо в грудь.
Пора…
Сколько позволяли годы, он согнулся, прощаясь, и медленно пошёл по направлению к замку.
«Ан, дё, труа! Ан, дё, труа! Ан…»
Гувернёр строго стучит линейкой.
– Вы не тьянуть носёк! Шаг есть быть льёгхк… О, мон дьё! Репете, репете!…
Сквозь короткую анфиладу виден зал с колоннами, которые кажутся тоньше и стройней из-за глубоких каннелюр. Вчера там начищали паркет к скорому приёму, а сегодня «мусье» учит племянника невестки некоему подобию мазурки.
Старик усмехнулся в густые седые усы. Мазурка… Когда-то он так же, с «мусью»… Только тот не ругался. Почтителен был, уживчив, на нынешних не похож. Либерасьон. Пардоне муа, ву ву зе ле… Наполеон ещё не был даже генералом… Или уже был? Впрочем, какая разница! В пятнадцатом году, в Париже, молодой Серж – сам уже генерал, эту мазурку оттанцовывал, не хуже поляков. Мадемуазель Жоли её всегда для него оставляла и, когда он лихо опускался на колено, порхала вокруг, еле касалась пальчиками его руки в свежайшей, надушенной перчатке. А потом, когда он поднимался с бравым видом и властно привлекал её одной рукой к себе за талию, плотно вкладывала свою ладонь в его другую руку и вздыхала со стоном. Глаза её при этом заволакивало тем вожделением, которое испытывает нравящаяся всем и каждому женщина в те минуты, когда совершенна не только она одна, но и всё вокруг.
Как они тогда все за нею увивались, жуировали… Даже государь чуть голову не потерял. А оказалась шпионка… Кабы не Бенкендорф, конфуз мог произойти…
Или нет, не в пятнадцатом это было, а раньше, ещё до войны?
Впрочем, какая теперь разница. Всё, что было «до», было «до» и вне времени, просто было и было. И забылось уже, потому что, если и было, то с другим Сержем, на него ничуть уже не похожим…
– Барин! Барин! Гости к вам! Пожаловали… Его сиятельство… Ждут-с!
Малый – балбес, бежит, орёт, глаза выпучил. «Мусью» аж припрыгнул! И за что такое наказание, право слово? Сын приставил этого недоросля, как денщика, велел прислуживать старому отцу во всём, но старик обходился малым и требовал только одного – «барином» не звать. Но балбес и этого не помнил, то и дело сбивался, а когда Сергей Григорьич, в сердцах, чуть его не пристукнул, пару дней лопотал невнятно по имени-отчеству, но после опять съехал на «барина».
– Что ещё за «сиятельство»? Я не ждал никого.
– Уж не знаю, ба.., Сергий Григорич, но представились они князем.., – затарахтел балбес, заглаживая очередную оговорку, и добавил с обидой и укором: – А князья-то, известно, всегда «сиятельства».
