Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - [39]

Но сейчас они были равны — эти два молодых тела… Одинаково думали… Одинаково мерзли и по двадцать раз на дню переживали острую близость смерти, мигавшей им и в дымных комках шрапнели наверху, и в буром пламени бурчавших на «подлете» крупных снарядов…

И когда одному из них присылали из дому целый ящик всевозможных «гостинцев» — не было зависти ни у кого. И получивший оставлял себе лишь нужную ему часть табаку и пачку почтовой бумаги. А остальное по-братски, поймите, по-братски делилось между всеми. А солдаты? Эти серые, молчаливые и железные люди без пышных, приписываемых им корреспондентами фраз, без суеты, без стонов!.. Разве не счастье сознавать, что они, эти пришедшие со всех концов России люди — понимают и любят тебя!..

Только следите за их настроением, всегда резко изменчивым, как во всякой толпе.

И иногда сделайте «красивый жест» То есть — отдайте приунывшему солдатишке последнюю папиросу, но… обязательно сумейте показать, что она последняя. Это будет «жест», но подействует на людей. Не перебарщивайте в своей дружбе к ним и, главное, идите вперед! — И эти люди окружат и заслонят вас своими потными и крепко сбитыми мужицкими телами в нестройно-ожесточенной свалке… Вынесут вас из-под самого страшного огня и еще вам, лежащему на носилках, сунут потихоньку, совсем потихоньку штук с десяток дешевых папирос.

— Когда, мол, еще его благородие багаж свой найдет… А покуда пущай покурит — да своих вспомнит.

И у многих столпившихся вокруг носилок в прощальном привете своих солдат, вы заметите стыдливо-недоуменные слезы. А пожилой фельдфебель или старик-вахмистр — деланно удивится странным, щекочущим нервным голосом:

— Штой-то это… Ровно бы мошка в глазу, — посштрели те в пузо… — Выругается и отойдет. И по-бабьи, отвернувшись, всхлипнет, швыркнув красным, закоченевшим носом… И этот десяток папирос — плохих, пять копеек — двадцать штук, — но редких здесь — сохраните… Они дороже всех золоченых портсигаров и бюваров, поднесенных вам когда-то «от товарищей и подчиненных» — в мирное еще время. А эти стыдливые и прячущиеся за мифическими «мошками» и соринками слезы — равны пожалуй только одним слезам — слезам бедных матерей…

Нас сроднили серые шинели у всех — сверху донизу…

Их грубое, шершавое и колючее сукно покрывает все — и барские и небарские тела…

И добровольцы, юноши с будущим, с высшим образованием — тоже слились в общую нашу великую единым духом семью…

Только вот напрасно их так много. Наших рук хватит и без них в тяжелой борьбе. Еще мы понимаем специалистов — спортсменов, автомобилистов, мотористов и прочих «истов».

Они нужны. Они знают свое дело…

Но бедные полудети, едва ознакомившиеся с затвором нашей винтовки… Зачем они? Это напрасные жертвы! Там, где профессионал-солдат сумеет вывернуться даже и из тяжелого положения, — доброволец погибнет… Потому что он «малограмотен» в сложной азбуке нашего дела, состоящего из миллионов на вид совсем незначительных мелочей…

Потому еще, что он храбр «без пути», как говорят солдаты… Он любопытен и часто плошает.

Ну, а там всякая оплошность — верная пуля в висок… И в каждой части почти первыми выбывают добровольцы… А ведь это часто квинтэссенция нашей будущей культуры, нашей науки и всего будущего нашей страны! И становится обидно и досадно, когда глядишь на то лохматое и измятое, что было только что кандидатом прав… А матери, получившей из полка университетский значок сына, снятый с разорванной шинели перед опусканием тела в общую яму, — еще, наверное, обиднее и досаднее, не говоря уже о горе ее, понятном и большом.

А уж дети-добровольцы — те совсем вздор!

Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощнее при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм — носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с наеденными «на вольной еде» пузами.

А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю.

И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у привальных костров. Хохочут и потешаются над его вопросами, наивными, детскими… И гладят его заскорузлыми лапищами по стриженой головенке, так же и с таким же чувством «солдатской жалости», как гладят и козленка и кутенка…

Но вот — тревога! Сыпятся выстрелы, и помрачневшие от жестоко прерванного сна солдаты строятся, наскоро оправляя амуницию.

— Горе с малышом! — разоспался и отбивается — хнычет… Что с ним делать? Одна возня лишняя! А в бою и подавно… Ведь жалко, что парнишку зря совсем «забьют»…

А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает…

Еле-еле удается под конец сплавить малыша куда-нибудь назад, в тыл.

А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем?

И без того лазареты полны… Лучшие силы страны, волей страшной птицы Рока, — превращаются в размозженные груды «пушечного мяса»…