Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - [31]

А ежедневная смена местности! А тысячи ярких, не забывающихся сцен и эпизодов, что разыгрываются ежедневно на наших глазах! А чувство гордости и бодрящего ликования, когда враг уступает и уходит назад!

Где все это вы найдете? Нет, в этом отношении война хороша! Она страшно расширяет даже и очень узкий по природе кругозор. Посмотрите-ка, как рассуждает наш солдат теперь. Он испытал сильные потрясения. Он познал глубину жизни. Наконец, он столько видел и слышал! И он имеет замечательно уверенный вид. Еще одно драгоценное качество нашего простолюдина — это способность прививаться к любой обстановке и чувствовать себя даже и в чужой стране, как дома. И я знаю по рассказам, что во Львове денщики офицеров в полках, первыми вступивших туда, не зная ни языка, ни «грамоты немецкой», сумели-таки разыскать в громадном городе и сапожников и пирожников и шорников. Да еще и столковались с ними и торговались вовсю.

И в мирное-то время часто приходилось удивляться, когда на больших маневрах, вдали от селений, в разгар переходов, наши денщики на маленьких привалах ухитрялись вскипятить чай чуть ли не на ходу.

Вот и теперь в окопах они живут так, как будто эти окопы не в сердце Галиции, а на своем «телятнике», позади огорода, за их избами, где-нибудь в Нееловке, или Захарьевке, Царевококшайскаго уезда. Настроение солдат бодрое. Да это и понятно — ведь они в завоеванном краю. Не у них взяли и не их избам угрожают, а наоборот, они взяли чужую страну, хотя и с титаническими усилиями, и угрожают целости чужого государства. Это понятно всякому, даже замухрышке-обознику, и придает всем особую самоуверенность «завоевателей». А там хотя бы и в Пруссию, дело другое. Там мы еще пока не взяли ничего и даже с громадными усилиями защищаем свою землю. Правда, и эта защита придает силы, но это сила обозленности, отпора. А не бодрость, что, вот мол, как наши-то. Чуть не полстраны охватили у австрияка. Кстати: напрасно господа корреспонденты и журналисты уверяют Россию, что австрийцы слабы. Нет! Это сильные и упорные враги. Они умеют умирать, дорого продавая свою жизнь. И наши солдаты вовсе не относятся к ним добродушно-снисходительно, как к набедокурившим и расшалившимся детям… Напротив, они их уважают и считают равными себе. Правда, не в натуре шваба упоение дракой «грудь на грудь», то упоение, которое помогает нашим горсточкам расшибить, в буквальном смысле этого слова, целые полки австрийцев. Но здесь уже дело не в негодности их как солдат, а просто в разнице двух крупных, но по своему «я» различных натур. Они, например, совершенно не боятся огня. И как их ни засыпают механическим градом свинца — они все равно держатся, упорно и твердо. И по всей вероятности они, приученные к машинной войне, к чудесам убийственной техники, лучше и легче чувствуют себя под нашим огнем, чем мы под их, бездушным жестоким и слепо-стихийным. А вот уж когда «на кулачки» пойдут, — ну, тут другое дело. Это удаль, это опьянение дракой — им несвойственно, непонятно и пугает их именно этой непонятностью. Еще бы! — одна рота русских, а дерется против трех австрийских, да еще с такой уверенностью в своих метких ударах — что будто бы этих серых мужиков не втрое меньше, а больше раз в пять… И вот вам уже моральное воздействие. Наша уверенность в победе — это неуверенность в ней противника. Две воли столкнулись. И более самоуверенная испугала ту, другую. А испуг — это уже половина поражения. Затем: несколько поражений от сильной воли уже запугали. Уже будущий бой не будит в идущих на него людях желания:

— А ну-ка, поборемся; чья возьмет!

Он уже пугает заранее!

Вот почему вырастают перед нашим победоносным потоком укрепленные позиции — целые крепости, переплетенные жгучей проволокой и острыми сучьями «засек». И опять-таки, вполне понятный психоз, на первый взгляд парадоксальный:

— Я готовлюсь к бою. Противник силен и опасен.

Я отгораживаюсь от него. Для чего? Да чтоб не быть в страшной сфере его непосредственного влияния, чтоб, будучи безопасным, причинить ему возможно большие потери. От этих двух сознанных причин самоукрепления — недалеко, один лишь шаг, до боязни, — а вдруг да эти укрепления будут слабы? Я укрепляюсь еще больше. Но чем больше я укрепляю свою позицию, тем более я убеждаю себя в силе противника, в его мощи… Я не уверен в себя. Я надеюсь на стенку, воздвигаемую между нами. И вот, в результате, непреложный почти, за редкими исключениями, закон — чем сильнее и сложнее укреплена позиция австрийцев — тем легче она будет отдана. Примеры: великолепно укрепленный Львов, почти без боя сданный Ярослав… Но зато когда австрийцы дерутся, не запугавши себя заранее воображаемой мощью противника, воображаемой именно вследствие этого отгораживания, — они дерутся, как львы.

Много им портят неважные офицеры, в большинстве изнеженные и вялые. Но это все еще не причины, чтоб на всяком перекрестке орать развязно:

— Австрийцы? Ну, это что! Это зайцы! Я не военный и то сумел бы справиться с десятком!..

А ну-ка — герой строчки и домашней стратегии — поди, попробуй!

В местечке здесь штаб дивизии. А посему, конечно, шпионов — хоть пруд пруди! То и дело ловят их в самых разнообразных костюмах и видах. Иных отправляют в штаб корпуса в N, а иных вешают тут же. Тяжело глядеть. И сознаешь ведь, что это необходимо, но… когда увидишь эти искаженные безумным, животным страхом взрослые лица с потоками слез из остолбенелых глаз, когда услышишь этот резкий хрип в перетянутом горле — жуть берет.