Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице - [23]

– Да разве позволит государь Феодор Иоаннович своего брата младшего в Москве отравить?

– Ваш государь Феодор очень слаб. Болен… Как это говорят французы: très mal á la tete. Очень больной на голова. Он не мочь ничего. Он не спасти маленького prince.

– Ладно, Джером, голова ты заморская… – с тяжелым вздохом сказал Нагой. – Твоя правда… По рукам! Будем Ванятку на смерть готовить.

Он крепко сжал Горсею руку и крикнул:

– Эй, скот в юбке, или кто ты там, ходь сюда, разбивай!

– James, come in! – крикнул Горсей.

Снова вошел здоровенный шотландец. Сэр Джером жестом показал ему, как в Московии разбивают руки спорящих или о чем-то договорившихся людей.

– Это есть «по рукам»! – объяснил Горсей шотландцу. – Break!

Шотландец довольно хмыкнул и так сильно треснул Нагого по кулаку, что Афанасий Федорович скривился от боли. Но попрекать «скота в юбке» не стал – сам ведь ему велел по рукам хозяина с гостем трескать. Джеймс же почувствовал себя отомщенным. Вышел из горницы с довольным смехом, скотина этакая, бабой одетая!

А Горсей утешил Нагого:

– Ничего, my lord, заживет… как это у вас говорить… до свадьба!

Угличский кремль, 1591 год

Ванятка Истомин был сиротой – ни отца, ни матери. Сколько себя помнил – состоял при царевиче Димитрии. Товарищем для игр, названым братцем. К этому Ванятка давно привык и гордился своей участью, как высокой честью. Но вскоре после приезда в Углич Битяговского стали происходить и вовсе странные вещи: царевича все время куда-то отсылали или прятали в дальних комнатах, а Ванятку одевали в богатое платье и в таком виде позволяли гулять по двору. До Битяговского вскоре дошел смутный слух, что царевичева дружка, простого дворового мальчишку, Нагие зачем-то рядят в дорогое платье. Принес эту новость Оська Волохов, кормилицын сын, но Битяговский сначала ему не поверил: да и кто поверит вечно пьяному недорослю, который день-деньской слоняется без дела и лузгает семечки?! Оська, однако, твердо стоял на своем, и Битяговский отправил во дворец, к царице с царевичем, своего сына Данилу да племянника Никиту Качалова – проверить, что и как.

И сын, и племяш согласились идти с неохотой (особливо Данилка от батюшки, словно кобель поганый, отбрехивался!) – знали они, что Нагие с ними откровенничать не станут, а скорее всего и вовсе выставят вон. Москва им не указ, они и на Битяговского-то зубы скалят, князьки удельные! Век бы их не видать, да и щенка ихнего – тоже! Один щенок али два – какая разница! Можно и двоих убить, коли боярин Годунов прикажет.

Нагие Битяговского-младшего да Качалова все-таки пустили: не осмелились выкинуть вон московских служилых людей. А на расспросы их ответили, что, мол, да, есть такой дворовый малец Ванятка, но никто его в царевичево платье не переодевает, нет во дворце такого обычая, чтобы холопов в царское платье рядить. «А где этот Ванька ныне обретается? Покажите!» – потребовал Качалов. «Показать немедля!» – поддакнул Данила.

Но Афанасий Федорович Нагой ответил, что ему недосуг за дворовым мальчишкой следить, болтается где-то, видно. Может, на Волге, а может, еще где. Хотите – сами ищите! Качалов порыскал по горницам, а Данила походил за ним, создавая видимость усердного поиска. Ванятку они, конечно, не нашли. Так и ушли ни с чем.

Кроме Осипа, сынка няньки Волоховой, доносчиков среди угличан не было. Кормилица Арина Тучкова служила царице Марии Федоровне верой и правдой, а прочие дворовые люди считали своей честью и долгом оборонять царевича. Они не лезли в дела Нагих, не наушничали, с дьяком и его людьми в откровенные разговоры не вступали. Если кто из них и видел, что Нагие с матушкой-царицей прячут царевича в дальних палатах, а гулять выпускают Ванятку Истомина в богатом платье, то молчали про то крепко.

Может, кто из угличан и догадывался, что Ванятке придется за царевича пострадать. Но дело это святое – за царскую особу жизнь отдать! Кормилица Арина Ванятку жалела, да и царица-матушка Марья Федоровна тоже немало слез над судьбой мальца пролила. Душа-то безвинная, младенческая! А что поделаешь – царевича еще жальче! Сохранить Димитрия надобно – для России! Сам же Ванятка об участи своей будущей страшной ведать не ведал и считал игру в переодевания и прятки, которую затеяли с ним взрослые, приятной и веселой забавой.

Наступили для Ванятки веселые дни, наполненные интересной и новой игрой: все ему кланялись да с дороги сторонились, иные даже «батюшкой» величали. Одевался он в то же, что и царевич, чисто да красно! Сидел за столом на высоком царевичевом стульце, и служили ему за трапезой кравчий[14] с расторопными слугами. А уж какими яствами баловали мальца – и пряниками в меду, и плодами заморскими сушеными, сладкими, и орешками всякими, и прозрачными желтоватыми сахарами! Потом их же дружку Митеньке, царевичу, в покои кушать носили…

Но забавнее и потешнее всех был странный белесый долговязый человек, которого привез Афанасий Федорович Нагой, одетого в мужицкий кафтан с чужого плеча и зачем-то с обманной бороденкой из мочала. Звали его Еремкой Горшим, а говорил тот Еремка и вовсе смешно: слова корявил, приквакивал да прирыкивал. Шут, верно, подумал было о нем Ванятка, да после скумекал: лекарь, должно быть, иноземец родом. Был он к Ванятке добр, все о здоровье расспрашивал, не болит ли, покушавши, животик, головка не туманится ли (а с чего бы – с таких-то харчей знатных!), заставлял язык показывать да глаза зачем-то смотрел, веки пальцами распялив. Царевича Митеньку он точно так же пользовал и перед едой заставлял обоих мальчиков проглотить какую-то маслянистую горькую водицу из склянки. Очень уж на вкус она была противна, но Еремка Горший им такие смешные рожи при этом корчил да забавные штуки из своего кожаного ларца показывал, что мальчишки только смеялись да пили.