Три любви - [39]

Анна, конечно, другая. У нее нет ни идеалов, ни амбиций, ни цели, ни правил. Несчастье с ребенком, похоже, в точности показало ее отношение к жизни. Почему же она не вышла замуж за отца этого ребенка и не устроила себе нормальную жизнь? Но это было бы не в духе Анны. Без сомнения, она насмешничала и вела себя своенравно, делая вид, что ей все безразлично. Мужчина наверняка оказался слабаком, непостоянным и неразумным, мечтающим лишь о том, чтобы в конечном счете освободиться от обязательств. И Анна позволила ему ускользнуть. Люси представляла себе, как Анна холодно говорит: «Тогда иди к черту. Мне на тебя наплевать». Да, судя по всему, так все и было.

Но это неправильно, ошибочно и совершенно противоположно семейной политике Люси, с ее прямотой и открытостью. Допустим, например, что она примет беззаботное поведение Фрэнка, который может, как известно, быть непостоянным и неразумным, – какое будущее в этом случае их ожидает? Только катастрофа.

Она вздохнула и коленом задвинула ящик, в который укладывала вещи Питера. Потом резко выпрямилась и пошла в спальню Анны, чтобы прибрать там. В дверях остановилась и, сдвинув брови, несколько секунд обозревала комнату. «Беспорядок просто ужасный», – подумала она. Кровать не заправлена – уж это, по крайней мере, Анна могла бы сделать, ведь она в гостях, – на туалетном столике все разбросано, из полуоткрытого ящика торчит чулок с глянцевой пяткой, на полу валяется женская сорочка. Нижнее белье Анны, выставленное на обозрение, – с соблазнительным узором, из ткани, совершенно непохожей на белый батист, который носила Люси, – даже оно вызывало у нее раздражение и досаду. Невольно возникло горячее желание избавиться от гостьи: «Надеюсь, она скоро уедет». Да, Анне не следует надолго здесь задерживаться. Пускай уезжает. И она, Люси, не пожалеет об этом. Наконец она признала всю глубину их взаимной неприязни.

Продолжая хмуриться, она начала прибираться в комнате – Нетта была занята на кухне, но, независимо от обязанностей Нетты, у Люси появилась настоятельная потребность самой сделать уборку. Бессознательно она придавала этому действу символический смысл: пусть Анна разбрасывается своей жизнью, но она, Люси, устроит свою, и устроит подобающим образом.

Она навела в спальне порядок, затем подобрала со столика беспечно разбросанные безделушки – брошь и кольцо с опалом, остальные украшения были сейчас на Анне, – чтобы положить их в маленькую зеленую шкатулку, стоящую у зеркала. Люси открыла ее. Потом вдруг замерла на месте, отдернув руку. Ее глаза, лицо, вся фигура выражали странное напряженное внимание. Не шевелясь, она с побледневшим лицом пристально и сурово смотрела на что-то, находящееся в шкатулке. Потом медленным движением извлекла это.

У нее в руках оказалась фотография – не медальон, это было бы слишком сентиментально для Анны, – всего лишь маленький измятый детский портрет, позабытый в шкатулке за ненадобностью. Он изрядно выцвел, однако точное, отчетливое сходство ребенка с кем-то знакомым бросилось Люси в глаза. Она застыла, пораженная, не сводя взгляда с фотографии, и ей стало ясно – это ребенок Анны, ее тайна, спрятанная от всех, ее давно умершее дитя. Но какое неожиданное сходство с… И внезапно образ этого ребенка воскресил в ее памяти лицо собственного сына. У Питера в более нежном возрасте был такой же нос, разрез глаз, изгиб губ. Сквозь пелену, застилающую зрение Люси, детские лица постепенно слились в одно… И уже не лицо маячило перед ней, а подозрение – ужасное, отвратительное подозрение.

Не оказалась ли она вдруг во власти какого-то наваждения, болезненной фантазии, фальшивого мелодраматического чувства, чего-то совершенно чуждого ее нормальной здравомыслящей натуре? Но нет, это не фантазия. Это сходство, столь остро поразившее встревоженный, возбужденный ум Люси, явилось не просто шоком, а откровением. Это сходство сына Анны с ее собственным сыном могло иметь лишь единственное ужасающее объяснение – именно этого она опасалась.

Она задрожала. Внутри ее тоже что-то задрожало – нечто, стремящееся вырваться на свободу. Все, что до сих пор ускользало от понимания, смутные предчувствия последних дней, глубоко скрытые эмоции вырвались наружу и поглотили ее целиком.

«Господи, – в растерянности думала она, – теперь я все понимаю. Замковый камень в этом сооружении встал на место. Пять лет назад Фрэнк несколько месяцев прожил в доме Анны. Потом у нее родился ребенок – их ребенок. Значит, это правда. Фрэнк был отцом ребенка Анны». Она знала, что так оно и есть.

Негромко вскрикнув, она отпрянула от шкатулки. Яростно распрямила склоненную спину. Она в это не верит. Вся дрожа, она сделала решительный глубокий вдох, повинуясь резкой перемене в настроении. Она не станет этому верить. Это невозможно. Поразительное сходство между ребенком Анны и ее сыном всего лишь дело случая, проявление общих семейных черт. Это отнюдь не замковый камень здания. Нет никакого здания. По сравнению с ее любовью к Фрэнку ничто не имеет значения. У нее есть ее любовь, ее преданность. «Я сошла с ума, – страшно терзаясь, думала она, – если подозреваю Фрэнка!» Ей вдруг показалось чудовищным, что на основании слова, взгляда, случайного сходства на фотографии она обвиняет его в поступке, который неизбежно приведет к краху их счастья. Она явно не из тех женщин, которые отличаются пошлой ревностью или подозрительностью, она выше этого. Только ее сильная любовь к Фрэнку привела к такой ситуации, заставила ее почувствовать рану в груди еще до того, как была выпущена стрела. И не было никакой стрелы. Фрэнк не имеет отношения к этому злосчастному делу. Она не станет питать это отвратительное подозрение к Фрэнку – Фрэнку, который все эти годы был ее мужем, ласкал ее и любил, ни разу не намекнув на тот кошмарный факт, который теперь так мучительно терзает ее.