Три красных квадрата на черном фоне - [16]

Ничего не отвечать. Не помогать ему.

— Я уверен, по крайней мере, в одном: вы гораздо тяжелее переносите утрату руки, чем кто бы то ни был из тех, кого я лечил. И я хочу знать — почему. В сущности, потому я и решил взглянуть, как вы живете.

Он встает, словно почувствовав поднимающуюся во мне волну ярости.

— Осторожно, Антуан. Вы сейчас находитесь на границе двух жизней… как бы это сказать… С одной стороны — все заполнено, с другой — еще пустота, свободная зона. И вы пока не можете решиться…

Кажется, это всё. И правда, что он еще может ко всему этому добавить?

— Всё?

Он кивает, словно желая разрядить обстановку. Уже у двери он оглядывается, чтобы еще раз окинуть взглядом мою берлогу. И тут я увидел, что, как последний дурак, оставил новенький сверкающий тесак валяться на самом видном месте, поверх упаковочной бумаги. Уж он-то его не пропустил, это ясно хотя бы по тому выражению, с которым он попрощался, внимательно глядя мне прямо в глаза.

Ну и пусть. Тем хуже.

Борода начинает колоться. Мне нельзя не бриться дольше трех дней, а то… Перед тем как лечь спать, я смотрюсь в зеркало: одет как клоун, рожа потрепанная. Похож на одного из этих до ужаса реальных придурков, что позируют всегда анфас на полотнах молодых художников, имен которых я никогда не могу запомнить.

* * *

Утром, едва проснувшись, я сразу набросился на свой кий: мне надо было потрогать его, покрутить, посмотреть на него. Я сообразил, что еще сплю и что голова у меня кружится, оттого что я вскочил так быстро на ноги. Зазвонил телефон, сквозь пелену сна я узнал голос Нико, но ничего не понял. И снова рухнул на постель.

Два часа спустя мне показалось, что все это мне приснилось.

Не дожидаясь, пока таксист отсчитает сдачу, я помчался прямиком в хранилище. Веро, как всегда с чашкой кофе в руках, смотрит, как Нико упаковывает какие-то гравюры под стеклом.

— Ну у тебя и скорость, — говорит он.

— У тебя тоже, — отвечаю я.

Он уводит меня в глубь залов. Интересно, что думает Веро о наших манипуляциях.

— Я ночь не спал из-за этой твоей желтой фигни. Потому что, когда ты мне ее показал, я тоже… Иди-ка за мной.

Таких озарений у него просят по три раза на неделе. Обычно это случается в обеденный перерыв или в четыре, когда он пьет кофе.

В третьем зале, там, где хранятся свернутые в рулоны холсты без рам, он снова присаживается на корточки. Я почувствовал, как он помедлил, прежде чем попросить у меня помощи.

— Это могла быть только одна из свернутых, остальные я знаю. А в свернутые никогда не лазаю — я от них чихаю.

Некоторым из них и правда не меньше века, и каждый раз, как я брался за них, я начинал кашлять в клубах пыли. Теперь я лучше понимаю, почему он дожидался июля, чтобы поручить мне наведение относительного порядка среди этого хлама.

— Я шел от размера. И у Морана, и здесь — это примерно восемь фигур.

— Я не умею считать в фигурах.

— Сорок шесть сантиметров на тридцать восемь.

Я смотрю на нее — вот она, расстелена на полу. И сразу чувствую острое жало боли там, в животе.

— Ну? Что скажешь? Хороша работа, а?

Виток памяти.

Гипноз…

Он с озабоченным видом ждет моей реакции.

Светло-красный цвет. Трактован точно так же, как желтый в «Опыте № 30». Я, кажется, могу даже определить точный момент, когда увидел ее, эту красноту. Это было в мое первое лето здесь, тогда, в самом начале, я не мог удержаться, чтобы не развернуть каждый холст, которого касался, просто чтобы поглазеть на все это старье. Меня забавляла мысль, что однажды я нападу так на всеми забытый шедевр. Но очень скоро пещера Али-Бабы обернулась пустырем. Помню крысу, выскочившую из рулона.

— Ну что, похоже?

Я не могу оторвать от нее глаз. Живопись местами потрескалась, но в рисунке ощущается тот же академизм. Это уже не шпиль, а капитель колонны. Все уже другое — и мотив, и колорит, — но и тут, и там обнаруживается единая система, одно происхождение. Нико ворчит, видя, как я без зазрения совести мну холст. На обороте надпись: «Опыт № 8».

Ошарашенные, мы продолжаем стоять на коленях в пыльном ореоле.

— Ты видел? — говорит он.

— Ну да, это восьмая из серии.

— Да нет, тут, внизу. На обороте.

В левой части холста, внизу, еще одна надпись мелкими буквами, которую оба мы не сразу заметили. В таком месте обычно ставят подпись.

— «Объек…»

— А это что? «Т»?

— «Объек… тив», что ли? Погоди, погоди…

Кажется, я разобрал подпись до конца. Вернее, разобрал то, что написано, но вот подпись ли это?

— «Объективисты».

— Точно! — говорит Нико. — «Объективисты». А что это такое?..

Для начала надо понять, как эта картина здесь очутилась. Я сажусь прямо на пол, прислонившись спиной к железной стойке стеллажа. И делаю глубокий вдох.

— Это было куплено? — спрашиваю я.

— Естественно, иначе как это могло здесь оказаться? Вон и инвентарный номер имеется: «110 0225», — читает он болтающуюся на резинке этикетку.

На какой-то миг я прикрываю глаза. Ровно на столько, чтобы прийти в себя и задать новый вопрос.

— Ладно, Нико, а можешь ты мне сказать вообще, какую информацию можно вытянуть из того, что здесь валяется.

— Ну-у-у… это зависит от того, когда вещь была куплена. В данном конкретном случае я могу сразу сказать тебе, что написано на этикетке. Название: «Опыт № 8». Автор: Объективисты. Размер. Тип. Дата: 1964. Если поискать в инвентарных списках по номеру, можно, наверное, еще чего-нибудь отрыть.