Три колымских рассказа - [17]
— Вы в командировку?
— Нет, просто так…
— А я подумала, что к Симонову.
— Он разве здесь?
— Да. Только из отпуска вернулся. К нему ужасно много народу приезжает. И с приисков, и журналисты. Как присвоили ему звание Героя Социалистического Труда, так у нас чуть не вдвое постояльцев прибавилось. У нас на прииске так все за него рады. Человек-то какой! Я у них дома часто бываю. Дочка моя учится с их мальчиком. Тоже Роман. Ромашкой все его зовут. Четырнадцать ему исполнилось в марте. Отличник. Красивый, в мать. Любовь Ивановна души не чает в нем.
— Так, так… — Артемьев подошел к окну и замолчал. Дежурная постояла, постояла и вышла.
Роман Симонов — Герой Социалистического Труда? Ну, конечно! Так все и должно быть.
Николай вспомнил и три ордена Славы, и бульдозер, словно танк, упрямо карабкающийся по скользкому откосу, и бешеную воду Отчаянного, и схватку за Любу…
Да, повезло Роман Романовичу. Люба с ним. На всю жизнь. А он-то, Николка, тогда на что-то надеялся…
Как много теперь женщин на «Отчаянном»! Идут и идут по улицам. Нарядные, в босоножках, совсем как горожанки! И красивых много… Но только Люба в штапеле, в сапогах красивее была…
…Они вышли из дома с балконами. Вышли втроем. Лисий Нос здорово постарел. А она ничуть! Все та же Любушка идет, плавно, чуть отставив круглый локоток. И те же косы короной. Улыбается… А этот, третий, уже ростом вровень с ней. Тоненький, как тополек над ручьем. Кудрявый. На подбородке ямка. Сын Любы и Романа. Мальчик что-то говорит матери, и она, запрокинув голову, хохочет.
Николай поспешно свернул. Нет, им незачем встречаться, ворошить прошлое…
Он ушел далеко за поселок. Похрустывал последний ледок на гальке. В одном месте темнело на отмели мазутное пятно. Видно, кто-то совсем недавно заправлял здесь бульдозер.
Солнце припекало все жарче. Николай Артемьевич поднялся с отмели в заросли стланика, пошел меж колючих кустов. А рядом струился ключик — узкий и светлый, как крыло стрекозы. Какая в нем сила? Он и щепки не унесет. Но если поднимется ветер, пойдет дождь в горах — разольется ключ, понесет бревна, своротит валуны, вырвет с корнем высокие лиственницы. Вот такой он — Отчаянный. Он не изменил себе.
Пуд соли
Вряд ли Федя Донцов был силен в медицине. На краткосрочных курсах в прифронтовом городке, где из санитаров готовили фельдшеров, времени для изучения теории отводилось немного.
На рудник «Хурчан» Федя попал через пять лет после войны по договору. Пыл он здесь начальником санчасти, лекпомом, или, как звали его хурчанцы, «лепилой». Небогатый набор медикаментов назывался на их же жаргоне «калики-моргалики». Слово происходило от «марганцовокислый калий» и выражало твердую уверенность в том, что, кроме марганцовки, ничего в аптечке у «лепили» нет.
Санчасть помещалась не в поселке, а «на горе», то есть на горном участке, в двух километрах от поселка. Почему так получилось — никто не знал. Вообще, хурчанцы не могли ответить на многие вопросы. Что означает «Хурчан»? Одни говорили, что в переводе с эвенского — «злой ветер». Другие утверждали, что это слово якутское и означает «богатырь с копьем». Зато все очень гордились тем, что Хурчанская сопка служит Охотско-Колымским водоразделом.
Все ручьи и реки восточного склона несут свои воды в Охотское море, а западного — к Колыме. Рудник лежал на западном склоне. До могучей реки было далеко. Даже до районного поселка, который стоит на притоке Колымы, было без малого двести километров.
Геологи считали, что основное рудное тело размещается где-то неподалеку от Хурчана. Искали его, по пока безуспешно. А ради того небольшого количества оловянного камня, который добывали на Хурчане, дорогу прокладывать не стоило. По зимнику завозили все необходимое, по зимнику же вывозили концентрат, добытый за лето на сезонной обогатительной фабрике, а летом работали, жили оторванные от всего мира. Раз в месяц верховой проскачет через болота, почту привезет.
Поселок стоял на берету ключа Галимый. Кто уж окрестил его так — хурчанцы тоже не знали. Галимый широко растекался в плоских берегах меж кочек, поросших мхом и брусничником, меж обнаженных корней прибрежного кустарника. Позеленевший ствол, сваленный давней бурей, лежал поперек ручья в мелкой непрозрачной воде. Воду эту пили. В ведре она не казалась такой темной. Травой только припахивала, болотом.
Снег в горах стаивает к августу, и осенью капризный ключик, как и большинство его таежных братьев, чаще всего пересыхал. Если в сентябре не было дождей, то выпавший снег ложился в русле не на лед, а на звонкую, как глиняные черепки, сухую гальку.
А в этот год, после ясной и ветреной осени на Хурчане не то что воды — даже льда не было. Приходилось пить снеговую пресную поду. Она пахла гарью и керосином. Дизели полевой электростанции выбрасывали клубы черного дыма, и на стенках посуды, в которой растапливали снег, оставался жирный налет.
В конце ноября пришла великая пурга. Она не давала людям проложить зимнюю дорогу через двухсоткилометровые топи и наледи. Она накидала сугробы к подножью Хурчанской сопки. Снег теперь лежал чистый: дизели больше не выбрасывали копоти. Горючее на станции кончилось. Хурчанцы в своих домах зажгли шахтерские карбидные лампочки. Свет их был мертвенно-бледным, слабым.
