Три колымских рассказа - [13]

Где-то, теперь уже совсем близко, шумит экскаватор. Машина стоит на краю глубокого разреза и кажется жирафой на водопое. Вот поднимается голова на длинной шее, несколько раз раскачивается, потом взмах — и голова высоко заносится над чернеющей грядой отвала.

Лесной дух вытеснен здесь запахом угля и свежевзрытой земли.

Через десять минут Николай садится за рычаги. Здесь уже ни о чем не думается, кроме работы, кроме того, чтобы полней зачерпнуть ковш, быстрей поднять, дальше отбросить эту груду глины и торфа. Поворот… еще поворот…

Управлять машиной было сегодня особенно тяжело. Николай изо всех сил тянул на себя рычаг, упираясь в переднюю стенку кабины. Вязкий грунт не поддавался. Но и этого было мало! Еще беда. Лопнул трос. Они с Винтиком, связывая его, ободрали до крови руки. Потом полетели зубья ковша. Никогда еще у Артемьева не было такой трудной смены. Зубья надо наваривать. Дело затяжное!

Они всей бригадой пошли в поселок. Ребята направились к общежитию, а Николай свернул к домику механика. Лавлинский еще не спал. Рассматривал какие-то эскизы.

— Видишь, армянские ребусы всю ночь разгадываю, — пожаловался он машинисту. — У добрых людей чертежи, а у нас, изволите ли видеть, ребусы! Ну, а у тебя что случилось?

Николай стал рассказывать об аварии, о валуне, на который он напоролся. При этом не меньше пяти раз повторил, что в аварии виноват он, один он! И ведь до выполнения месячного плана оставалось всего ничего…

Иван Федорович слушал, сочувственно кивал головой. Потом сказал, что сварку раньше утра никто не сделает.

— Ты знаешь, приятель, когда была первая авария на земле? Когда обезьяна взяла палку и стала сбивать орехи. А палка сломалась. Дело было ночью… И что ты думаешь, обезьяна сделала? Пошла спать… И не стала никого будить!

Николай тяжко вздохнул и пошел к двери.

Лавлинский тоже встал, потянулся и зевнул:

— Пожалуй, пошли вместе. Попробую поднять сварщика. Байка моя про обезьян была, а мы-то ведь люди, да еще горняки… Нам в страду каждый час дорог. Только тебе я совет дам: в грудь кулаком зря себя не стучи… Иди пока к себе.

Но Николай в общежитие не пошел. Зачем? Бригадир все уже, безусловно, узнал от ребят, а насчет того, чтобы не мешать спать людям, механик сказал правильно! Самому ложиться не приходится. Он сел на скамейку у общежития и долго смотрел на темный край неба за ручьем, где горела предутренняя единственная звезда.

Лисий Нос подошел неожиданно.

— Сидишь? Звезды считаешь?

— Что их считать? Одна только и есть.

Николаю очень захотелось, чтобы Лисий Нос присел рядом, хотелось рассказать про проклятый ковш, но Роман, постояв немного в молчании, вдруг быстрым шагом пошел в сторону ручья.

Вскоре возле общежития остановился самосвал. Шофер высунулся из кабины:

— Эй, землерой! На полигон собирайся! Мы за тобой. Сейчас сварочный аппарат погрузим.

И Николай снова оказался у своей машины.

Уже совсем рассвело. Николай с гаечным ключом возился возле снятого ковша, помогая ремонтникам, когда из ближних кустов вышел Пинчук. Знаками позвал Николая. В колючих зарослях шиповника оба присели на обомшелую, поваленную лесину. Старик молча свернул козью ножку, лизнул краешек бумаги и стал расправлять косоворотку. Николай ждал. Пинчук глубоко затянулся, отчего щеки его ввалились еще глубже, и начал издалека:

— До чего бабы народ вредный. К примеру, Ирина. Другая на ее месте Любаве бы ноги мыла и воду пила, вот как обязанная! Ведь молоко для нее в первую очередь! Вчера пришла за вечерошником. Люба ей полную кринку налила. Так ты радуйся, что коровушку выходили. Так нет, она заявляет: «А мы с Николкой у Лисьего Носа в гостях были. По душам, говорит, поболтали!» Что уж вы болтали, лешак вас знает, только сегодня, ни свет ни заря, Роман Романович на конном дворе нарисовался. Брови насуплены, как у опричника. И сразу в сарай! Мне, конечно, весь их разговор слышно:

«Люба, домой!» — «Здравствуйте, у меня ж скотина больная! Тебе ж говорили». — «Мне много чего говорили. Все правильно! Скотину ты бережешь, за скотиной ты смотришь… И вообще! Надоело мне. Звездочет этот твой! Звезда, говорит, одна у меня…» — «Какая звезда, Ромочка?» — «А такая! Я одному шею чуть не наломал в тот раз, а у тебя, оказывается, другие нашлись… Женщины в поселке все знают! Короче: идем домой!» И так ее дернул за руку, что кофточку разорвал…

Пинчук испытующе посмотрел на Николая и продолжал:

— Я в коровник вошел, будто ничего не видел и не слышал. Романа уже не было. Она ничего, не плачет. Глаза только горят, как у кошки. Говорит: «Ефим Трофимович, меня хотят с работы снять. А только я не уйду!»

Пинчук снова уставился на Николая. У того похолодело на сердце.

— А что, собственно, вы от меня хотите? — вспомнил Николай кем-то сказанные слова. — Что я должен сделать?

— А то, что не ходить к нам на конбазу, вот что! Кто ты такой, чтоб семью разбивать? Из-за тебя ведь это все… Вздыхать — вздыхай…

— А я что делаю?! — неожиданно для себя закричал Николай. — Только и вздыхаю! — Потом сдержался. — А какое вам, извините, дело? — с вызовом спросил он.

— Да, правда. Мне, старому дурню, какое дело? Но знаешь, Артемьев, нас, стариков, послушать иногда не мешает. И мы раньше молодыми были. Я вот у старателя одного на Алдане жил. Угол снимал. И тоже на чужую жену молился. Женщин в тайге всегда мало, не всякая сюда отважится. Но чтоб отбивать… Сейчас, конечно, жизнь другая… Вы нас умнее стали.