Три грустных тигра - [72]
Нганга была что надо, и, поскольку белый оказался любителем фотографии (фоту-фоту фан), он пожелал снять благородного старца Баро (вспомнив, что в Сантьяго у него самого была чернокожая «тата»), для чего тот предварительно испросил разрешения у Олофи путем религиозных песнопений, или рели-пений.
— Что говорят ракушки (каури), о благородный старец Баро? — в нетерпении спросил белый. — Это возможно?
Благородный старец Баро улыбнулся своей африканской, а значит, таинственной улыбкой.
— Да? (или нет)? — вновь спросил нетерпеливый белый.
— Каури (ракшки) грят харашо, — отвечал благородный старец Баро, — Олофи доволен.
— Снимаемся? — спросил нетерпеливый белый.
— НЕТ! — отрезал благородный старец (или старый благородец) Баро.
— Почему? — спросил нетерпеливо нетерпеливый белый.
Баро отказал не из сомнений в чистоте намерений белого и не из страха, что его образ окажется в руках другого колдуна, так что тот, получив власть над портретом, сможет навести на него, Баро, порчу (билонго) или легко покончить с ним чарами булавок (тык-тык), и не потому, что нганга, профанации в сторону, спуталась и потеряла силу. И не потому, что он страшился тревожного (менсу) фотоаппарата. И не потому, что не доверял белому. И не потому…
— Тогда почему же? — возопил белый.
Баро, благородный и черный старец, глянул на него своими африканскими глазами, затем (все теми же африкансними глазами) глянул на фотоаппарат и наконец промолвил:
— Вашебный апрат, каторый лоит обрас пасресвам апичатка светвова атраження на чусвитльнай бамаге есть Асахи Пентакс Спотматик, с фотометром CdS и раскрытием f:2.8. Блаародный стариц Баро седа ошнь плоха палучаица на эттай мыльнице!
Безвыходное положение! Ничего (ничивоше) не оставалось (ре’тонго) делать (дела), кроме (иво финда) как (каг) уйти (фютеле-кан).
Белый отбыл в Мексику исполнять свой обет. На нем был белый костюм, белая рубашка с белыми пуговицами, белый галстук с белой булавкой, белый ремень с белой пряжкой, белые носки, белое нижнее белье, белые туфли и белая шляпа. Одеяние тех, кто «поступил в услужение» к одному из «святых» — и наскреб на приданое. Еще в pochette[74] у него был красный платок. Религия? Нет, быть может, просто украшение или мазок политического цвета, чтобы разбавить белое однообразие. Белого в белом звали Сантьяго Меркадер, и он намеревался убить Тайту Троцкого, могущественного повелителя стихии. Возможно, то был пароль для сообщника (падел’ника) — дальтоника.
Белый мужчина (мольна мунделе) пришел, увидел и убил Льва (Симбу) Троцкого. Он вонзил «перо» ему в «тыкву» и отправил «Ин-Камба финда нтото» (на тот свет). Прежде чем нанести последний удар, всегда обращаются за советом к оришам.
Словарь
Асахи Пентакс Спотматик — япон.; англ.; торг., фотоаппарат.
Бабалао — на лукуми, бабалоша.
Бабалоша — бабалао, то же на лукуми.
Баро — имя собственное. Фамилия.
Менсу — противоположность нганга. Приблизительно: сглаз.
Моана мунделе — белая женщина. По Пьеру Берже, «бледный ходячий язык».
Нганга — от дагомейского ороко. Амулет.
Олофи — возлюбленный бог. Иногда. В иных случаях — дьявол. Обычно изображается в обычной позе. В отдельных случаях, однако, он бывает снизу.
Ориша — от баконг. ориша. Бабалао, или бабалоша.
Перо — суахили, пиро. От араб., пира. Приблизительно: альпеншток.
Тата — кормилица, няня.
Тайта — отец или фигура отца. Соответствует русскому «тятя».
— А ну, держите его! Вяжите крепче. Не пускайте. Держите, держите! Не уйдет. Вы посмотрите, что он со мной сделал. Эта штука (а она все еще там, штука (эта) железная, не деревянная, не каменная, нет, железная, из закаленной, что называется, стали, вбита, вколочена в кость, между лобной и теменной, ближе, скорее, к затылочной, не особо выверенно, не с холодным расчетом, но ловко введена, вонзена и вписана в голову того, кому суждено вскоре отправиться на тот свет, с бешенством, с холодной яростью, затмевающей ненависть и злопамятность и политическую вражду, превращает двух людей в одну-единственную штуку, лезвие, длящее руку человекоубйственным оружием, подобно жесту, скорее, в фиглярском подражании жесту, дружеском протягивании руки, и вот теперь они одно или, точнее, два: палач и его жертва) у меня в голове — это вам не севильский гребень. Вяжите его! Не уйдет. Не сбежит. Это вам не заколка. И не цветная ермолка. Держите, держите! Вот так. И не выбившаяся прядь. Это топорик. Засаженный. В череп. Будто так и надо. Держите этого малого! Отлично.
(Ибо он помнит, ибо не забывает, ибо все еще не позабыл, ибо все еще помнит, ибо прошлое представляется ему потоком беспорядочных, движущихся фотокартинок, отрывком из старого фильма, который показывали в кинотеатре где-нибудь в квартале Луйяно или в Лаутоне, на отшибе, у черта на рогах, где и крыши уже совсем не те, что в городе, и номера телефонов уже не буковка в начале, а потом цифры, и даже не просто цифры, их вообще нет, потому что нет надобности ни в цифрах, ни в буковках, ни в номерах. Нету там телефонов. Не нужны они. Кричишь кого надо и все. Проще некуда.
