Три грустных тигра - [43]

Высвобождает руку, опускает на несколько дюймов ближе к Ливии и говорит, Боже, ну вы и нахал, глядя не на меня и не на Ливию, а в какую-то срединную точку между нами и Лимбом. Меня зовут Мирча Элиаде. Мы с Сильвестре одновременно подпрыгиваем. Как? Мирта Секадес, повторяет она: мы плохо расслышали, ну конечно. Но мой профессиональный псевдоним — Миртила. Это я подобрала, говорит Ливия. Правда, здорово, скажи, Арсен? Потрясающе, уверяю я с лучшей из своих прежних актерских интонацией, Ты всегда прекрасно подбирала имена, Но не себе, отвечает она, Ливия — мое настоящее имя. Что ж, говорю я, тогда только мне остается представиться. Не утруждайтесь, это уже Миртила, вы Арсенио Куэ. И откуда же ты его знаешь, а это Сильвестре, милая лиловая Миртила? Ох, ну как же, неопределенный жест всеохватывающей оценки современной культуры, взгляд все еще устремлен в Лимб, телевизор смотрю. Сильвестре поясняет нам с Ливией, А, она телевизор смотрит, и обращается к ней, А в кино ты ходишь?

Да, хожу в кино, если только вечером не работаю.

Одна, Миртила? не отступает Сильвестре.

Если не с кем-то, то одна, отвечает Миртила с улыбкой, почти позволившей себе перейти в смешок, а Ливия по-товарищески заливается хохотом: вот ее истинное имя, Солидарная Ливия.

Остроумное создание, говорю я, она напоминает мне шахматный аппарат доктора Мельцеля, не знаю почему, но Сильвестре уже не в состоянии оценить мое остроумие, которое поэтому становится таким же личным делом, как мастурбация.

А со мной ты пошла бы? спрашивает Сильвестре.

Ох нет, отвечает Миртила.

(Мне на ум пришел доктор Джонсон и его речения, всегда открывавшиеся словом «сэр».)

Почему? настаивает Сильвестре.

(Слишком условное наклонение в вопросе, объясняю я — впустую, про себя.)

Ну, скажем, не люблю очкариков, говорит Миртила.

У меня желтые глаза, вдруг сообщает Сильвестре, я присматриваюсь, к тому же в кино я выгляжу почти что красавцем.

Это в каком же фильме? встревает зловещая Ливийская Сирень.

Сомневаюсь, отвечает Миртила, не глядя на Сильвестре.

Она не верит в чудеса, мальчик, говорит Коварная Ливия.

Сильвестре собирается снять очки, но это уже переходит всякие границы (даже с точки зрения Ливии, которая не выносит, если больше чем на десять секунд перестает быть центром всеобщего внимания), и я слышу благословенное гудение, странно, что только теперь, скопившейся сзади вереницы машин, ожидающих, что мы уберемся с середины дороги или поедем дальше, и в переключающемся свете фар (на какую-то секунду кажется, что Ливия сейчас на мировой премьере своего так и не состоявшегося фильма, утопает в обожании среди волн софитов) и гвалте гудков я слышу знакомый, не исключено, голос, орущий очень четко: «В мотель их!» Ливия делает такое лицо, будто вот сейчас учуяла, как что-то прогнило в датском королевстве, возвращаясь на улицу вокруг, как в двадцатый век, из диалога обутых кармелиток, Какой ужас, фу, хамство, какая пошлость, и Миртила, ничего не слышавшая, все же считает необходимым поддакнуть, Не говори, подруга, какая пошлость, вновь высвобождая руку из-под моей руки. Ливия говорит, Арсен, у нас тут апартамент дорогой (я было подумал, что она о цене, но потом понимаю, что это обращение ко мне, и еще вспоминаю, что она всегда говорит «апартамент», а не «апартаменты», как все добрые люди), недалеко на углу, и успевает поднять идеальную алебастровую руку и указать, Вон в том бордовом здании. Я почти срываюсь с места под новым шквалом клаксонов, Заходи к нам как-нибудь, и уже улетаю, когда поверх шума моторов, выхлопных труб, колес, перечеркивающих серым белые следы скорости на черном асфальте, слышу, как Ливия срывается со своего знаменитого тропического контральто почти на уличное сопрано и кричит вдогонку, Шестой этаж рядом с, и финальный вопль, слово, поднимающееся само по себе

и продолжающееся, пока мы не сворачиваем на Двадцать пятую улицу. Ну как тебе, спрашивает Сильвестре. Что как, я прикидываюсь, будто не понимаю. Миртила, отвечает Сильвестре и позволяет этому вопросу-невопросу повиснуть над нами, словно откидной крыше или бледному ореолу ночи, и под ним, в его тяжести, мы проезжаем этот темный участок между перекрестками Двадцать пятой и Н и Л и Двадцать пятой, никогда не любил этот пятачок, и уже на оживленном углу у отеля, кафе и пансионов, по которому девушки идут в сторону Радиоцентра, а студенты выпить кофе, я говорю, Миртила? Как женщина? Ничего. Высокая, красивая, но не до отвращения, одета со вкусом, и светофор (хамелеон дорожного движения, твой зеленый — цвет не надежды, но милосердия) не дает мне договорить, я еду дальше по Двадцать пятой и кляну себя на чем свет стоит, слишком мало говорил и слишком много думал о том, что мало говорю, и потому не свернул с этой улицы и вот-вот подъеду к мединституту, и при мысли о том, сколько мертвецов сложено там, за железной решеткой, в ужасающей формальдегидной посмертности, жму на газ. Нет, серьезно, снова пристает Сильвестре уже на авениде Президентов, как она тебе? где мне становится полегче, не от вопроса, а от скверов одной из моих любимых улиц. Придется ответить или он не успокоится и будет доставать меня всю долбаную ночь — за ужином, в кино, за стаканом лимонада или чашкой кофе на углу Двенадцатой и Двадцать третьей, где мы будем провожать взглядами последних простых теток, спешащих в свои, а не в наши, эх, постели, а потом я заброшу его домой и поеду спать, или читать до рассвета, или звонить кому-то, кто согласится поговорить на мою сегодняшнюю утреннюю тему, Куэбернетическую Теорию, — словом, я буду зажат в тисках допроса весь вечер. Уж лучше отвечу, а после пусть Элиа Казан социометафизическими конфликтами в потрясающем цвете «Делюкс» в «К востоку от рая» развлекает его и наталкивает на беспокойные раздумья и являет трогательные видения другого мира, который для него реальнее, чем тот кусок сельвы, который мы только что преодолели без единой царапины, заметной, по крайней мере.