Три дня и три ночи - [2]

Слезы уже вовсю текут из моих глаз, когда я достигаю пола, а рука тянется к треснувшей пластмассе, сжимает ее, и в этот момент я начинаю рыдать в полный голос. Лицо перекашивается в жалкой гримасе, влага теряется в длинных прядях волос, налипших на мокрые щеки, и чувство упоения собственными страданиями мешается в душе со злобой на себя за них же. Я плачу навзрыд, плачу, неуклюже сцепив руки на груди, словно маленький ребенок, обиженный старшим товарищем, которого он боготворил. Наверное, я просто разучился это делать, что совершенно неудивительно, ведь последний раз у меня были слезы классе эдак в четвертом. В тот день, до предела взвинченный долгим отсутствием матери, я кое-как натянул на себя одежду и выскочил без шапки прямо на облитую льдом вечернюю декабрьскую улицу. И сейчас я прекрасно помню, как в свете фонарей бежал по гололеду неизвестно куда, просто чтобы не находиться одному в пустой квартире, где тишина комнат нашептывала мне в уши жуткие вещи. Сначала я даже не чувствовал холода и, лишь остановившись перевести дух, ощутил, как мороз иглами впивается в задубевшие пальцы рук. Тогда я начал плакать от боли, страха и отчаяния и долго еще не мог остановиться.

Редкие прохожие с удивлением смотрели на десятилетнего ребенка с непокрытой головой, утирающего сопли и слезы со сморщенного лица, но никто из них не подошел ко мне, чтобы узнать, в чем дело. Потом, не в силах больше терпеть холод, я как-то вернулся домой, а через некоторое время появилась и мать.

Я рос жутко закомплексованным и стеснительным, к тому же меня постоянно терзал страх за близких. Ужасно неуютно чувствуя себя в компании взрослых, я тем не менее всегда сопровождал маму, когда она отправлялась в гости. Остаться дома и подвергаться мукам неизвестности было для меня во сто крат горшей пыткой, чем пристальное внимание маминых друзей и коллег. В тех же редких случаях, когда мое присутствие в той или иной компании было невозможным, я становился поистине невменяемым еще задолго до назначенного срока возвращения. Что и говорить, если я боялся отпускать маму даже в булочную, находившуюся в каких-то полквартала от нашего дома. Наверное, в то время я исчерпал свой лимит слез на многие годы вперед. С тех пор как мое внутреннее состояние относительно стабилизировалось и я перестал дрожать из-за долгого отсутствия кого-то из своей родни, не могу припомнить случая, когда бы мне доводилось по-настоящему плакать. Но сегодня плотину прорвало, и вот уже несколько минут я не могу прекратить рыдать.

Странная смесь горечи и облегчения переполняет меня. Сидя на полу, я неотрывно смотрю сквозь застилающую взгляд пелену на глазик в моей ладони, но вижу почему-то совсем иные картины. Мне вспоминается тот самый день, когда я вернулся домой в крайней степени раздраженности и застал брата с сестрой (имена которых все так же остаются невыясненными) за их игрой с плюшевой собачкой. Ни слова ни говоря, я прошел через коридор к себе в комнату и с силой захлопнул за собой дверь, оставив враз потерявших всякий интерес к игре малышей в полном недоумении. Потом в мою комнату несколько раз заходила мама и просила дать маленькому Коле (Пете, Жене, Саше) поиграть в какую-нибудь компьютерную игру. Я огрызался и обвинял всех и вся в том, что в моем собственном доме мне не дают возможности спокойно поспать, да еще и претендуют на компьютер, сломать который для ребенка – раз плюнуть. Мама молчала, я кричал, сам себя при этом ненавидя, компьютер на столе щерился заставкой с лицом Йохана

Эдлунда*, окутанного густым сигаретным дымом. Когда же, некоторое время спустя, я случайно услышал, как моя родительница объясняет

Коле-Пете-Жене, что компьютер трогать нельзя, и взамен предлагает какую-то из моих старых игрушек, мне захотелось выпить залпом стакан водки и в кровь разбить себе кулаками лицо.

* Й о х а н Э д л у н д – музыкант и духовный лидер одной из лучших групп шведского андеграунда “Tiamat”.

Сегодня на вопрос: “Чего ты больше всего боишься на свете?” я бы, не колеблясь, ответил: “Себя”. Я сам выбрал эту тоску, эти бессонные ночи и дни, полные постоянного напряжения, ослабить которое может разве что алкоголь. Я сам своими собственными руками разрушил то, о чем мечтал, и жалею об этом, но все же не настолько, чтобы хоть что-то изменить. Мне жутко думать, что я не могу жить иначе, что для меня нет иного пути, что*я такой, каким мне суждено быть навсегда*.

Но выхода нет, и еще долго я сижу на полу в узком проходе, соединяющем прихожую с кухней, уперев ноги в противоположную стенку, размазывая влагу по лицу. Когда же я, наконец, поднимаюсь и, швырнув на комод согретый теплом ладони глазик, беру курс на свою комнату, за окном моего дома стоит непроницаемая, кромешная тьма…

Той душной летней ночью мне, разметавшемуся на нерастеленной кровати, привиделся странный сон из тех, которые совершенно не фиксируются впоследствии сознанием, а лишь оставляют поутру ощущение какой-то смутной потери, которую невозможно сформулировать словами.

Нечто похожее, как мне кажется, испытывал герой майринковской