Три четверти - [9]
— Вот если бы у меня были блестящие черные лосины…
— А я больше хочу фиолетовые.
— Надо на Новый год попросить.
— Да уж, раньше не купят.
К счастью, оставалась целая неделя и еще было время подумать.
— Пук-пук-пук-пук-пукан тоже будет танцевать? — издевательски спросил Овца в среду на перемене.
— Только с тобой, — огрызнулся за Пукана Фигура.
— Лучше сдохнуть, — сказал Овца, делая вид, как будто его рвет. — Фигура, в том же наряде пойдешь или все-таки помоешься раз в году?
— Да пошел ты.
— Сам пошел.
Они вскочили и начали махать руками, заодно попинывая друг друга в грудь и подпрыгивая.
— Успокоились оба. — В класс вошел Питон. — По местам. Сели. Еще один подобный инцидент, и никакой вечеринки не будет.
Мы притихли, и до конца недели никто больше не воевал.
Рядом с Новой школой есть очень крутое место — гастроном. Мы с Воробьем случайно обнаружили, что прямо с улицы можно попасть на крышу. Она чем-то похожа на детскую площадку: например, железным ограждением, на котором удобно сидеть. Забраться туда можно по лестнице. Я посчитала ступеньки: тридцать шесть. В четверг после продленки мы туда снова залезли.
— Килька, тебе кто в классе нравится — не как друг, а как мальчик?
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь.
— Поклянись сердцем матери.
— Клянусь сердцем матери.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Кит.
— Сыроежке тоже Кит нравится.
— А она ему нравится, как думаешь?
— Не знаю, по-моему, ему Пукан нравится. — И Воробей заржала.
— Дура. Будешь? — Я достала из рюкзака бутерброд с сосиской из консервной банки.
— Давай, — сказала она.
— А тебе кто?
— Ты тоже поклянись тогда, что никому не скажешь.
— Клянусь, — но она покачала головой.
— Что? Ладно-ладно: клянусь сердцем матери.
— Головастик.
— Головастик?!
— Он тихий и грустный. И, кажется, ему одиноко. И потом, по-моему, я ему тоже нравлюсь.
— Он же плакса. И к тому же почти потомник.
— Ну и что. Зато он красивый.
— А мне кажется, он влюблен в другую, — я захихикала.
— В Сыроежку?
— Не. Холодно.
— В кого, в кого?! — Воробей начала трясти меня за куртку.
— Да отвали ты. В Арину Родионовну — вот в кого!
— Иди ты.
Сидя на железных перилах, мы дожевывали бутерброд и болтали ногами.
— А подушка у тебя есть? — с намеком спросила я.
— Подушка? — сказала Воробей, как будто не понимая, но покраснев.
— Воробей, все ты понимаешь.
— Есть, — прошептала она.
— И у меня.
— Зыко.
По дороге к метро мы обсудили, кто что завтра наденет, и еще я рассказала Воробью, что хотела бы поклясться Киту в вечной любви. Как лорд Мортимер и королева Изабелла из «Проклятых королей».
— Это как? — спросила Воробей.
— Они надрезали себе кожу на груди и прильнули друг к другу — так, что кровь их смешалась.
— Гадость какая. Они что, голые были?
— Да, голые, но только сверху… По-моему.
— Фу…
Когда мы разошлись, мне наконец удалось засечь от всех станций. Я загадала, чтобы родители привезли что-нибудь действительно крутое.
Дома бабушка готовила блинчики с творогом. Второй дедушка еще не вернулся с работы, а Первый дедушка, как обычно, читал газету у себя в кресле.
— Мой руки и зови всех есть, — сказала бабушка. Что-что, а блинчики с творогом она готовит лучше всех в мире. Участвуй бабушка в чемпионате мира по блинчикам, она точно попала бы в Книгу рекордов Гиннесса.
После обеда я завалилась в свою комнату и долго рассматривала себя в зеркале. Все-таки я скорее красивая, чем некрасивая. Особенно в профиль и если видно родинки. Жалко, зубы кривые и не такие белые, как в рекламе жвачки. Мама говорит, у тех, кто снимается в рекламе, зубы вставные или нарисованные, но я не верю. Наверное, если жевать много жвачки после еды, зубы и правда станут белее, но мне не разрешают. Если бы мне предложили все поменять, я бы выбрала побольше глаза — как у мамы. Идеально было бы сделать голубые глаза, как у папы, а волосы темные, как у Малютки. Или глаза зеленые, как у мамы, а волосы светлые и кудрявые, как у папы. В одной книге написано, что признак благородной внешности — светлые глаза и темные волосы или наоборот. А у меня волосы серые и прямые как палки, а глаза вообще какого-то непонятного цвета без названия. Вдобавок весь нос и щеки в веснушках. Папа издевается надо мной и шутит, что у меня на носу покакали мухи, хотя ничего смешного тут нет. И еще прыщи. Некоторые я решила выдавить, и теперь между веснушек на лбу и подбородке зияют кровавые раны.
В это время раздался звонок в дверь. С работы вернулся Второй дедушка, и не один, а с какой-то теткой. Бабушка специально заглянула ко мне в комнату:
— Будь любезной. Улыбайся, — громким шепотом предупредила она и сделала круглые глаза (типа «ты же понимаешь, о чем я»). Еще чего, подумала я, но говорить ничего не стала.
Пока все сюсюкали в прихожей про Малютку («как мы выросли, сколько у нас уже зубиков, какие мы слядкие»), я пыталась все это разуслышать, чтобы не стошнило. Почему, интересно, взрослые говорят с детьми, как будто и те и другие идиоты? Взрослые, пожалуй, еще даже большие.
— Чай! — крикнула бабушка из кухни.
Вся компашка сидела за столом и пила чай из парадных прабабушкиных чашек с блюдцами, которые бабушка специально по случаю прихода незнакомой тетки достала из буфета. Гостья налила чай в блюдце и гадко хлюпала им, звеня ложечкой и помешивая сахар. Ногти у нее были заостренные и намазанные перламутровым лаком, а пальцы в кольцах с огромными камнями — как с витрин минералогического музея, в который мы ездили в Старой школе. Первый дедушка с безучастным видом макал в чай ванильный сухарь и его обсасывал. Второй дедушка обсуждал свою работу в департаменте (что это значит, я так и не поняла). Бабушка испекла пирог, и Малютка противно выковыривала из него изюм и кидала на пол.
